Луи Буссенар - По Гвиане

Кроме того, люди из народа чрезвычайно добры. Здесь нет несчастных. Тот, у кого сегодня есть еда и одежда, делится с тем, у кого ничего нет; и наоборот: завтра наступит очередь получившего оказать приятелю помощь. Сильные работают за слабых; здоровые ухаживают за больными. Словом, все, мужчины и женщины, служат примером самого трогательного братства.

Нет ничего удивительного в том, что у всех на лицах радостное выражение. Каждый уверен в завтрашнем дне, и в отличие от обездоленных в Европе будущее для них никогда не предстает в мрачном свете. Всегда и для всех есть пища и светит солнце.

Однако я замечаю несколько пятен, точнее, несколько теней. Я вижу, как по улице проходят некоторые европейцы с поникшей головой, с выражением стыда на лице, с потухшими глазами, побелевшими губами; они мертвенно бледны, ибо давно страдают от малокровия. Они идут, ничего не видя, волоча нош и сутулясь. Они никак не разделяют общей радости и чувствуют себя неловко. Ремесленники, чернорабочие, садовники идут на работу, как автоматы. Это ссыльные, наказанные правосудием, которые после отбытия срока обязаны жить здесь. Словом, это освобожденные каторжники.

Безжалостное солнце экватора, строгий режим и каторжные работы давно уже усмирили их. Теперь это — автоматы, дикие звери, укрощенные до такой степени, что их охотно используют в торговых фирмах или на домашней работе, и на них никогда не приходится жаловаться. У них сил хватает только на то, чтобы работать, и, кажется, под влиянием климата они забыли, что прежде играли главные роли в мрачных драмах, развязкой которых был суд присяжных.

Наконец я пересекаю внешний бульвар и оказываюсь в двухстах метрах от огромного участка, окруженного непреодолимой зеленой оградой из гигантских бамбуковых деревьев. Это кладбище Кайенны.

На месте вечного покоя, затерявшемся среди буйной тропической растительности, нет ничего мрачного. На могилах в изобилии растут цветы, сюда отовсюду слетаются колибри в компании со своими летучими сородичами — бабочками. Птицы-кацики беззастенчиво подают голос с вершин деревьев; на могилы падает тень великолепных пальм.

Я спускаюсь назад по внешнему бульвару, иду по его правой стороне, прохожу перед садом воинских частей, прежде излюбленным местом прогулок, ныне совершенно запущенным. Дело в том, что этот участок, выделенный в принципе для снабжения овощами воинских частей, был постепенно засажен деревьями и декоративными растениями, что сделало его очень привлекательным. Музыканты морской пехоты выступали на площадке с концертами. Это было местом собраний здешнего бомонда, нечто наподобие Булонского леса в миниатюре. На участке мирно соседствовали овощи и фрукты. Я захожу в сад, просто следуя традиции, а потом возвращаюсь по великолепной улице Артуа, которая ни в чем не уступает параллельной улице Шуазель и также выходит на площадь Пальм. Они соединены рядом небольших улиц, расположенных под прямым углом.

Я прохожу мимо военного госпиталя, жандармского управления, дома губернатора, здания, занимаемого директором департамента внутренних дел, и других подобных учреждений, рядом с которыми были бы посрамлены административные здания супрефектур метрополии. Но мне это совершенно безразлично. Я приехал сюда ради местного колорита, и мне достаточно домов креолов. Какое значение имеют для меня подобные привычные учреждения, где скучают, сменяя друг друга через два или три года, господа, присланные директором департамента колоний господином Мишо? Они приезжают со скукой во взоре, живут в Кайенне, безмерно скучая, и с радостью уезжают, когда на их место прибывают другие чиновники с регулярностью приступов хронического ревматизма или малярии.

Я выхожу на улицу Порта, ведущую к площади Правительства. Несмотря на тень от моего зонтика (я уже обзавелся этим необходимым предметом) и на густую листву больших манговых деревьев, растущих перед управлением морской артиллерии, я задыхаюсь и потею так, словно я в парной бане.

Я останавливаюсь на минутку, и очень кстати, ибо передо мной разыгрывается самая оригинальная сцена, какую только можно себе представить. Свинья — из тех больших черных свиней, что бродят иногда по улицам вопреки полицейским запретам, — видимо, только что убежала от своих хозяев. Она бросается то сюда, то туда, стремительно перебегает площадь и хочет проникнуть в резиденцию губернатора.

Не выясняя, если ли у необычного посетителя рекомендательное письмо, часовой быстро направляет на свинью свой штык! Берегись, кавалерия!.. Раз… Еще раз. Острие грозного оружия прикасается к пятачку свиньи размером с шестифранковую монету; животное замирает на месте, отчаянно хрюкая. Оно хочет обойти противника, но безуспешно; проворный штык все время угрожает ее носу, и свинье приходится отступить. Однако упрямое, как осел, животное не сдается. Часовой не может удержаться от смеха и вызывает солдат поста. Его товарищи придут ему на подмогу и, быть может, расправятся с пронырливой свиньей. В это время с улицы Порта выбегают два человека в черных мундирах с белыми пуговицами и с нашивками из красной шерсти на рукавах. Один из них — негр, другой — индус.

Как люди, достаточно привычные к таким делам, они хватают свинью — один за голову, другой за хвост, и крепко держат, несмотря на отчаянные рывки животного. Тут на место происшествия прибегают еще два человека, одетые в такие же мундиры.

Первый из них вытаскивает из кармана веревку, крепко привязывает упрямицу за ногу и сильными пинками ниже спины заставляет ее отступить.

Часовой вновь становится на свой пост, а бродячую свинью ведут в загон. Но в это время с улицы Порта выскакивает старая негритянка в сбившемся набок головном платке, с вытаращенными глазами; отчаянно жестикулируя, она выкрикивает угрозы. У последнего из прибежавших сюда мужчин на рукавах белые нашивки. Этот человек, должно быть, начальник. Он вынимает из кармана блокнот и спрашивает негритянку, ее ли это свинья.

— Кто… свинья? Сами свинья, хотите увести…

— Мадам, вы не должны меня оскорблять. Я составлю протокол.

— А наплевать… протокол… проклятый жандарм-«козленок»!

Мужчина с блокнотом что-то записывает и приказывает негритянке следовать за ним. Та противится, свинья снова визжит: шум, гвалт, вопли. Вокруг собирается народ. И вот развязка — всех ведут в полицейский участок.

Так закончилась эта история. Небольшая колониальная драма меня позабавила, а одно выражение строптивой негритянки привлекло мое внимание: жандарм-«козленок»!.. Что бы это могло значить? Помог какой-то зевака — из тех, что встречаются как в Париже, так и в Пекине, на Таити и в Тананариве.