Виктор Баранец - Потерянная армия: Записки полковника Генштаба
Еще с солдатской поры запомнилось мне, что если построение дивизии было объявлено на девять утра, то рота уже стояла на плацу в семь. Причем такой зазор часто не зависел ни от времени года, ни от погоды.
Во время моей учебы в академии проходили на Ходынском поле тренировки войск Московского гарнизона перед очередным парадом на Красной площади. На генеральную тренировку приезжал министр. В тот день войсковые «коробки» были выстроены за два часа до приезда маршала Советского Союза Андрея Гречко. Дождь был такой, что уже вскоре все обмундирование насквозь промокло. Холодные струи медленно ползли вдоль спин, вызывая зубовный стук. Через три дня из 200 человек нашей коробки с воспалением легких слегли в госпиталь почти 50 человек. Вместо них в строй были поставлены запасные…
КУБИНКА
Когда время учебы в академии близится к концу, все помыслы слушателя связаны с тем, куда его вновь забросит судьба. Будущее место службы ставится в жесткую зависимость прежде всего от качества учебы и дисциплины. И тут, случалось, происходило так, что поступок одного человека мог сломать планы целой группы его сослуживцев. Я с улыбкой вспоминаю один особый случай, когда неожиданным образом на кон была поставлена и моя офицерская честь…
В летнем лагере в подмосковной Кубинке мы готовились к государственным экзаменам. Вечерком, после напряженного трудового дня, как водилось, — «по пивку». Несколько ящиков «Жигулевского» были тайком доставлены из сельского магазина в наше офицерское общежитие и припрятаны под кроватью.
Когда объявили отбой, в темных комнатах запахло таранью и пивом. Было какое-то божественное наслаждение в том, чтобы в дружеском офицерском кругу при ярком лунном свете, в котором кучерявился густой сигаретный дым, под шутки и анекдоты потягивать из горла горьковатый напиток.
«Распитие пива» в служебных помещениях в то время хотя и считалось в некотором роде крамолой, но не такой большой, как употребление водки. А мы уже раскупорили и злоупотребили. Еще одна поллитровка ожидала приговора на эшафоте подоконника. Вдруг дверь отворилась и дежурный офицер сообщил, что с минуты на минуту в общежитии появится начальник курса генерал Гореликов. Никогда не теряющийся в таких ситуациях морской волк капитан-лейтенант Сергей Малихов скомандовал:
— Водку — прячь, тару за борт!
Я схватил пустую бутылку и со всего размаху запустил в форточку. В последний момент прицел сбился, и пустая поллитровка, со звонким грохотом разбив оконное стекло, улетела в лунную ночь…
В ту же секунду в комнату вошел генерал Гореликов, включил свет и коротко объявил:
— Через десять минут ходу в штабе командира группы* Спокойной ночи на свежем воздухе.
И погасил свет.
Командир группы майор Виктор Овсянников уныло натянул форму, откусил для глушения запаха кусок «Красной звезды» и побрел на казнь.
— Из-за твоего бездарного гранатометания Овес пролетит над Москвой, как фанера над Парижем, — укорил меня капитан Петренко.
У Овсянникова болела жена, лечить ее могли только в Москве. Виктор мечтал распределиться в столицу. ЧП в его группе накануне выпуска могло поломать эти планы.
Он возвратился через час, молча разделся и лег, с головой накрывшись одеялом. Я попытался узнать, чем закончился разговор с Гореликовым. Он послал меня к черту…
Посланный на разведку в штаб учебного центра кагіитай Некрылов принес сенсационную весть: майор Овсянников всю вину взял на себя…
После этого я обгрыз все три оставшихся угла «Красной звезды», облил себя с ног до головы одеколоном и двинулся к генералу Гореликову. Я сказал ему правду…
— Все-таки я не зря столько возился с вами, — сказал Николай Егорович, — пусть уж лучше от вас воняет водкой, чем говном…
Я летел в общежитие на капитанских крыльях. Нет выше счастья для офицера, чем жить с незамаранной честью. Майор Овсянников остался в Москве…
ЛЕХА
Три года учебы в академии заканчиваются магическим словом «распределение».
Еще задолго до того, как писарь в отделе кадров выпишет новые дипломы выпускникам, во всю мощь включаются механизмы блата и протекционизма. Каждый выпускник спасается от дыры в одиночку и как только может: один строгает доски на Даче начальника факультета, другой достает запчасти для машины начальника курса, третий ежедневно позванивает какому-нибудь Ивану Ивановичу в Главное управление кадров МО или в Главный штаб Сухопутных войск, которого уже раз десять успел упоить.
Не суетятся только сынки и племянники партийных и государственных бугров да наших минобороновских и генштабов-ских шишек — они уже давно «приговорены» к Арбатскому военному округу и самое страшное, куда они могут попасть, — на Север. Москвы.
С видом обреченных ждали вердикта кадровиков только сыновья рабочих и крестьян. Одним из них был сын шофера и прачки из Брянска майор Леха Шишкин, лет семь отбарабанивший в одном из заполярных гарнизонов, где, как он говорил, «зимой на службу ползал вдоль проволоки». Лучшее, что светило сыну пролетариев Шишкину, — должность в забайкальской Борзе, на самой-самой китайской границе. Про этот гарнизон- ходила по войскам легендарная стихотворная поговорка: «Китаю триппером грозя, стоит красавица Борзя!»…
Разведка донесла: оттуда кадровикам надо было вытащить блатного сынка какого-то крупного бонзы из ЦК, заскочившего на три месяца в забайкальские степи сделать отметку в личном деле о службе в отдаленном районе и заодно поохотиться.
…В тот день Леха стоял помощником дежурного по академии, а в двери кабинета начальника отдела кадров сломался замок. Старушка уборщица позвала на помощь бравого майора, который не только как заправский медвежатник успел в мгновение ока открыть дверь и отладить замок, но и на высоком драматическом уровне поведать душевной старушенции о своем люмпенском происхождении и мрачных перспективах распределения.
Леха с завывом и придыханиями говорил о двух своих короедах, которых однажды чуть не съел белый медведь, о том, что они только в Москве узнали, что такое арбуз. А завершил свою исповедь страстным монологом о социальной несправедливости в кадровой политике, в результате чего от него уходит горячо любимая жена.
Чуть было не прослезившаяся старушка попросила Леху написать на листочке свою фамилию и пообещала замолвить словечко.
Через месяц майор Шишкин поездом «Москва — Берлин» уезжал в Группу советских войск в Германии, где мы с ним вскоре и встретились, воздавая хвалу кадровикам, не наплевавшим на социальную несправедливость в отношении тех, кто уже вдоволь наелся черного хлеба в северных, сибирско-забайкальских или дальневосточных дырах…
