Флэпперы. Роковые женщины ревущих 1920-х - Джудит Макрелл
Она пыталась разогнать уныние, отправившись на три недели в Париж, где бегала по магазинам и кутила, но в октябре у нее случился срыв. Тело и психика буквально отказали, и даже Нэнси признала, что нуждается в помощи. Она сама поехала в санаторий в пригороде Лондона и целый месяц придерживалась постельного режима и не пила. Было ужасно скучно, зато она смогла спокойно и трезво поразмышлять о необходимости перемен.
«Мой запас счастья истощился», – писала она и тут же сообщала о своей решимости его восстановить. Вернувшись в Лондон, она достигла соглашения с Мод по поводу финансов и жилья и сняла небольшую комнату над «Эйфелевой башней». Жизнь снова закрутила ее в безудержный водоворот: сменяли друг друга любовники и пирушки, а поэт Роберт Николс приставил к виску пистолет и пригрозил вышибить себе мозги, если она не ответит на его чувства. Но Нэнси гордо написала в дневнике, что впервые за годы сумела пережить эту и другие травмы, «НЕ ВЫПИВ НИ ГЛОТОЧКА».
К концу 1919 года она поклялась, что начнет новое десятилетие в новом месте и наконец обретет независимость. Она будет жить в Париже: Паунд, Льюис и прочие убедили ее, что там грядет новый культурный ренессанс. Она не станет тратить время на магазины и вечеринки, а целиком посвятит себя поэзии. Позже Нэнси вспоминала, что эта клятва стала самым серьезным решением в ее жизни: «Я решила уехать из Англии и сделала это, – писала она. – 7 января 1920 года я уехала во Францию одна и уже навсегда».
Глава третья
Тамара
В 1920 году Париж восстанавливал свой довоенный статус «города света». В нем снова звучали джазовые ритмы, витали новые идеи, шумели бары и кафе. Этот Париж был совсем не похож на тот, куда двумя годами ранее приехала Тамара Лемпицка. Летом 1918 года витрины магазинов и кафе были заколочены для защиты от немецких снарядов, еда выдавалась по талонам, парижане жили в страхе и устали от войны.
Никто не горел желанием помогать четверти миллиона польских и русских беженцев, которые хлынули в Париж, спасаясь от войны и революции. Среди них была и Тамара. Перед отъездом из России она прихватила с собой несколько драгоценных украшений. Но рынок оказался переполнен камнями и фамильными драгоценностями беженцев; еда, жилье и уголь стоили дорого, и деньги от продажи украшений быстро иссякли.
Всего за полтора года до этого жизнь казалась Тамаре бездонной чашей. Она танцевала всю ночь и пила шампанское, как воду. Теперь же им с мужем Тадеушем и дочерью Кизеттой приходилось ютиться в крошечной гостиничной комнатушке, где не было ничего, кроме кровати, детской кроватки и раковины. Тамара потом еще долго ее вспоминала. «Мы все мыли в этой раковине – и бедного ребенка, и овощи». Раковина символизировала все, что она потеряла: старую квартиру в Санкт-Петербурге и все красивые вещи, что остались там, – портьеры, серебро, картины, турецкие ковры.
Вспоминая о квартире, Тамара чувствовала себя несчастной, ведь сейчас в ее многочисленных комнатах наверняка разместили заводских рабочих, сокровища растащили солдаты, а элегантную обстановку испоганили грубые голоса и грязные ботинки. Однако сейчас перед Тамарой стояла куда более актуальная проблема – ее муж впал в апатию и не выходил из комнаты. Рядом с ним на полу валялась бутылка водки, а его красивое лицо исказило отчаяние.
Когда они познакомились, Тадеуш был беспечным, уверенным в себе плейбоем. Теперь он стал слабым, ворчливым и отмахивался от ее просьб найти работу; велел ей пойти и попросить денег у родственников – тети и дяди и ее матери Мальвины, которая тоже недавно поселилась в Париже.
Всю жизнь Тадеуш прожил с ощущением, что все ему должны, и теперь это чувство его парализовало. В Париже было много таких. Коко Шанель говорила, что эти некогда привилегированные изгнанники «все одинаковые; выглядят великолепно, но за внешностью нет ничего… они напиваются, чтобы унять страх». Работать такие, как Тадеуш, точно не собирались. Дядя Тамары Морис Штифтер, бывший директор российского филиала Лионского кредитного банка в Санкт-Петербурге, после революции охотно согласился на более низкую должность в парижском филиале и предложил Тадеушу место в том же банке. Но Тадеуш, сын аристократа и помещика, не мог заставить себя стать простым банковским служащим.
К концу 1919 года Тамара продала все свои драгоценности, и хотя ее родственники никогда не позволили бы, чтобы они с Кизеттой голодали, ее жизнь казалась ей невыносимо убогой. Тамара с завистью оглядывалась на молодых парижанок, гулявших под руку по улице; они курили сигареты, у них все было впереди. Ее собственные будни стали утомительно предсказуемыми: она присматривала за Кизеттой, готовила обеды, ей некуда было наряжаться, кроме как на редкие приемы у тети с дядей. Ссоры с Тадеушем не прекращались. Чем сильнее она наседала на мужа, тем больше он сопротивлялся. Часто дело заканчивалось рукоприкладством, и, когда Тамара ходила к родственникам, ей приходилось запудривать синяки на руках и шее или прикрывать их бусами и воротником жакета. Ей казалось унизительным признаваться, что ее брак трещит по швам, но однажды она переступила гордость и все рассказала младшей сестре Адрианне.
«У нас нет денег… и он меня бьет», – плакала Тамара. Она надеялась, что сестра ей посочувствует, но этого не случилось. Бегство в Париж принесло Адрианне долгожданную свободу и открыло ей мир, в котором умные и бойкие женщины могли сами достигать карьерных высот. После окончания войны она поступила в архитектурное училище и планировала стать архитектором. Когда Тамара стала жаловаться на свои несчастья – никчемного мужа и потерю прежней комфортной жизни, – Адрианна резко осадила сестру и напомнила, что есть другие варианты. Тамара с детства проявляла художественные способности и училась живописи в России и за границей; пускай Тадеуш оказался неспособен их обеспечить, она вполне могла сделать это сама.
Пройдет несколько десятков лет, а Тамара будет вспоминать разговор с сестрой как, тот самый момент озарения, когда она решила стать профессиональной художницей. Во всех интервью и в разговорах с дочерью Кизеттой она утверждала, что, излив душу Адрианне, тут же пошла и купила плотную белую бумагу и соболиные кисти, которыми написала свою первую картину. Она говорила, что у нее не было ничего,
