Флэпперы. Роковые женщины ревущих 1920-х - Джудит Макрелл
Рут Холланд описывала их страдания в романе 1932 года «Потерянное поколение». Ее героиня Джинни чувствовала, будто «что-то оборвалось. Жизнь, прежде казавшаяся прекрасной музыкой, упорядоченной последовательностью звуков и фраз, стройным произведением… превратилась в ужасающую грохочущую какофонию, в издевку, лишенную всякого смысла… она словно потеряла слух и способность внимать нотам жизни».
Многие из этих женщин не представляли для себя иной судьбы, кроме замужества и материнства. В одной лишь Британии женщин оказалось на два миллиона больше, чем мужчин. Солдаты возвращались с войны с обожженными ядовитым газом легкими, без рук и ног, с изуродованными лицами и травмированной психикой. Война проредила целое поколение мужчин, так что женщин предупреждали: шанс найти мужа – один к десяти.
В скором времени жалость к «лишним» женщинам переросла в серьезные опасения. Репортеры «Дейли Мейл» бились в истерике: мол, одинокие женщины станут «катастрофой для человечества»; в «Таймс» более степенно рассуждали, что налицо проблема «столь масштабная и имеющая столь далеко идущие последствия, что никто еще толком не осознал ее значения». Признаки нестабильности были налицо: солдаты возвращались с фронта и обнаруживали, что им приходится конкурировать с женщинами, занявшими их прежние рабочие места. Избирательное право для женщин, похоже, было уже делом решенным, и тогда комментаторы мужского пола подвергли послевоенное поколение активной цензуре. Поведение, на которое во время войны смотрели сквозь пальцы – курение, употребление алкоголя, использование косметики, публичный флирт, – теперь считалось порочным, а в флэпперах впервые разглядели угрозу.
С финансовой точки зрения Нэнси повезло гораздо больше, чем большинству ее ровесниц: ей не надо было работать, чтобы обеспечить себе пропитание, детей у нее не было. С другой стороны, ей нечем было отвлечься от своего горя. Вскоре она заболела «испанкой», начавшей победное шествие по Европе, но ей было все равно, выживет она или умрет [41].
Ей казалось, что смерть избавит ее от сложностей, вызванных необходимостью как-то отделаться от Сидни. Тот вернулся с войны в январе, когда Нэнси все еще лежала с лихорадкой в новом доме матери на Гросвенор-сквер. Ему сообщили – видимо, в письме, – что Нэнси хочет развестись; это его обескуражило и разозлило. Нэнси выздоровела в начале апреля, но по-прежнему боялась с ним встречаться; чтобы не столкнуться с ним ненароком, она согласилась последовать рекомендации врача сменить климат и отправилась в долгое путешествие на юг Франции в компании Мари Озанн – ее единственной подруги из парижской школы для девочек.
Нэнси пребывала в унынии, но по мере приближения к Ривьере взбодрилась под действием новой обстановки. Писать стихи по-прежнему не получалось – после пережитого горя и болезни ее ум стал «словно комната, заваленная и загроможденная ненужной мебелью; все слова перемешались и громоздились неуклюжей кучей». Но она писала путевые заметки, тренировала глаз и перо, наблюдая и описывая море в шторм («маленькие черные волны перекатываются, как беспомощные младенцы, внезапно натыкаясь на заплатки прозрачной спокойной воды»), облака над горами, резные галереи Арльского собора.
Незнакомые пейзажи будоражили воображение, но главными средствами от отчаяния по-прежнему оставались самые простые: секс и алкоголь. Во Франции Нэнси крутила романы с несколькими мужчинами, в том числе с Сент-Джоном Хатчинсоном, уехавшим из Лондона вслед за ней, и любвеобильным певцом по имени Поль, с которым они познакомились в Ницце. От секса Нэнси всякий раз ожидала удовольствия, «безудержного раблезианского веселья, лишенного всякой вульгарности». Но как и во время войны, за весельем следовала обратная реакция, и она начинала ощущать себя «беспокойной, хрупкой, нестабильной».
«Боже, смогу ли я хоть раз здесь побыть в постоянном настроении, а не метаться из крайности в крайность», – жаловалась она в дневнике. Эмоциональные качели ослабляли ее и вызывали дурноту; вернувшись в Лондон в конце мая, она по-прежнему не чувствовала себя здоровой. Город произвел гнетущее впечатление. «Все умерли, – писала она в дневнике. – Денни, Эдвард, Патрик, Рэймонд, Джордж, Билли… и мои прошлогодние возлюбленные». Она пошла в «Риц», ощущая «усталость и сердечную дрожь»; в баре и лобби отеля встречались сплошь незнакомые лица.
Разумеется, были и те, кто пережил войну. Нэнси окрепла и вернулась в места, где часто бывала раньше – «Кафе Рояль» и «Эйфелеву башню». Ее закружила новая череда вечеринок, где можно было напиться до беспамятства. Появились новые любовники, среди них – американец Джим Маквикар; Нэнси привязалась к нему и вспоминала, как рядом с ним «забывала обо всем».
Она снова начала следить за своей внешностью. В магазинах появилась модная одежда; Нэнси была одной из первых женщин в Лондоне, отрезавших длинные волосы и надевших укороченную юбку. У нее был элегантный, даже роковой вид, и она с удовлетворением писала в дневнике, что у нее «очень хорошая фигура» и «все обращают на нее внимание».
Но всякое удовольствие для нее длилось недолго, а равновесие легко нарушалось. В ее дневнике часто встречаются напоминания самой себе одеваться, флиртовать, смеяться определенным образом, чтобы не перестать нравиться мужчинам. То и дело накатывали одиночество и неуверенность, которые она заглушала алкоголем: «он сглаживает горечь молчания, успокаивает нервы и избавляет от робости». Она жалела, что ничего не умеет, и одно время даже думала стать авангардной танцовщицей – танцевать «в маске, красивом костюме, быть оригинальной».
Но больше всего ей хотелось встретить мужчину и обрести с ним «долгое счастье, скрепленное прочными узами». Нэнси презирала себя за надежды, которые питала в отношении каждого нового любовника, и быстроту, с которой в них разочаровывалась. «Какая же я странная, как легко схожусь с людьми и вроде хорошо их узнаю… а потом вздрагиваю всякий раз, когда пружинка разжимается и кукла начинает говорить». Но это случалось постоянно. «Кажется, я просто не умею наслаждаться жизнью, не доходя до крайности; потом приходится умирать, впадая в другую крайность».
Пять месяцев она балансировала на грани, напиваясь ночью и проводя дни в полном бессилии. «Мой ум меня гложет, терзает, все преувеличивает, ранит. Я, кажется, слишком многого хочу, оттого так глубоко несчастна», – писала она. Она боялась, что сойдет с ума. В этом состоянии нервной неустойчивости и поглощенности своими переживаниями ей было очень сложно общаться с Сидни, который настаивал на личных встречах, чтобы обсудить условия развода, и наказывал ее своими невыносимыми страдальческими речами.
Мод она тоже не выносила. Будучи опять незамужней, она не только вернулась в материнский дом, но и снова стала финансово зависимой. Это ее страшно злило. «Ее Светлость выделила мне ровно столько, сколько я получила бы после развода; я чувствую, что не могу рассчитывать даже
