Евреи в России: XIX век - Генрих Борисович Слиозберг
Что же касается кагала, то с переходом функций по взиманию податей и по призыву к отбыванию воинской повинности в общие учреждения он как орган фиска был устранен, о чем меньше всего, конечно, жалели евреи. Жаль только, что вместе с кагалом евреи лишились и необходимой для всякой вероисповедной или национальной группы правильной организации своих религиозных и культурных дел — организации, которая существует во всех еврейских общинах Западной Европы, а также в губерниях Царства Польского[45], не вызывая против себя никаких нареканий ни со стороны властей, ни со стороны окружающей христианской среды.
А мешала и мешает у нас дарованию автономии еврейской общине отчасти тень умершего кагала, выдвигаемая всегда иудофобскою прессою как пугало, как тайный антихристианский союз. Этой бессмысленной клевете дал много пищи бессовестный карьерист, выкрест из евреев, уроженец города Клецка (лежащего в нескольких милях от Копыля), печальной памяти Яков Брафман своею «Книгою Кагала»[46].
Генезису этой книги, в связи с клецким кагалом, считаю нелишним посвятить несколько строк.
Клецкий кагал в сороковых годах превзошел другие кагалы Литвы своим произволом и хищничеством. Орудовали там члены одного семейства, которые, захватив в свои руки власть и поделив между собою доходные монополии, богатели все более и более и, приобрев на счет катальных сумм поддержку власть имущих, сделались всесильными и несменяемыми олигархами.
Беспримерный произвол клецкого кагала вызвал и беспримерных на Литве обличителей. Первым из них был клецкий уроженец Бениамин Гольдберг, известный в свое время всей Литве под именем «Бениоминке мосера» (доносчика) или просто «клейкого мосера». Народная молва, переходя из уст в уста, изображала его каким-то чудовищем, и поэтому, когда он однажды приехал в Копыль, многие, в том числе и я, десятилетний тогда мальчик, поспешили посмотреть на страшного мосера и — очень разочаровались: он был человек приятной наружности, скромный и любезный в обращении. Неужели это мосер? — спрашивал себя каждый, уходя от него. Для меня он был долго загадкой. Впоследствии, выросши и побывав в Клецке, я расспрашивал о нем, и оказалось, что он действительно не был заурядным мосером. Член состоятельной и уважаемой в Клецке семьи, честный и прямодушный, Бениамин Гольдберг не мог мириться с произволом кагальных узурпаторов и постоянно протестовал против их беззаконий. Возмущенный однажды особо выдающимся случаем — отдачею в солдаты единственного сына бедной вдовы, — он письменно сообщил об этом губернатору, прося о защите несчастной матери. Письмо подействовало: назначена была ревизия; сборщик был отдан под суд и до решения суда заключен в тюрьму. Братья и клевреты сборщика взбудоражились, подкупили судей и, освободив сборщика из тюрьмы, посадили туда Гольдберга. Последний из тюрьмы написал губернатору жалобу и, добившись личного свидания с ним, передал все ему известное о клецких кагальных порядках. Губернатор принял его сторону; он был освобожден, и на его место был посажен в тюрьму сборщик. Несколько лет сряду чередовались сборщик и Гольдберг в тюрьме, но наконец катальная клика взяла верх, и Гольдберг, как нарушитель общественного спокойствия, был осужден на ссылку в Сибирь, где и скончался.
Но если Б. Гольдберг был мосером «идейным», из чувства справедливости рискнувшим вступить в неравную борьбу с насильниками, в наивной надежде найти справедливость у тогдашней продажной бюрократии, то другой клецкий уроженец, Яков Брафман, из личной мести предпринял поход против кагала, и не против преследовавших его заправил клецкого кагала в частности, а против кагала вообще и вместе с тем против русского еврейства, отождествленного им с кагалом, да притом и не во время существования кагала, а уже после его упразднения, силясь изобразить его как учреждение, стремящееся к угнетению христианского населения.
Сын бедных родителей и рано осиротевший, Брафман вырос без надлежащего надзора, с весьма скудным знанием еврейского языка и письменности; при этом он отличался своевольным и задорным нравом и пренебрежительным отношением к религиозным предписаниям. Все эти условия сделали его первым кандидатом в рекруты, что ему было хорошо известно, и поэтому он в ранней молодости оставил родной город, долго скитался по разным городам и местечкам черты, снискивая себе скудное пропитание обучением детей еврейскому письму, везде скрываясь от катальных сыщиков и от полиции, покуда принятием православной веры не вышел из положения гонимого зверя. С этого момента деятельность Брафмана направляется к тому, чтобы мстить еврейству и вместе с тем, согласно изречению Талмуда: «Причиняющий зло Израилю выдвигается вперед», добиться карьеры.
Первою ареною деятельности Брафмана был город Минск, где он в конце пятидесятых годов поступил на службу в православную миссию со специальною целью обращения евреев в христианство. Несмотря на трудность этого дела, он оправдал возложенные на него надежды, приобрев церкви в сравнительно короткое время десяток-другой новых адептов. Знание еврейского и христианского богословия заменяли ему необыкновенная энергия, природная сметливость, знакомство с низшими слоями еврейства и уменье использовать для своих целей кроющуюся там нищету материальную и духовную.
В начале шестидесятых годов, когда я гостил у знакомых в Минске, однажды ко мне на улице подошел нищий и попросил милостыни. Это был человек преклонных лет, хилый, с кривыми ногами и бритым подбородком. Подавая ему монету, я спросил его, не был ли он на войне (в то время бритых евреев можно было встретить только среди отставных солдат). Он рассмеялся:
— Хорош был бы солдат! Таких кривляк, слава Богу, в солдаты не берут; верно, вы судите по этому… (он указал на свой подбородок); да не будет добра Брафману, он-то из меня и сделал мешумеда (выкреста).
— При чем тут Брафман? — спросил я. — Разве ты малое дитя? Или разве он тебя силою заставил переменить веру?
— Не силою, а хитростью. Я человек больной, нищий, да, к несчастию, того… (он щелкнул себя в шею). Он воспользовался моей бедностью и слабостью к горькой капле, заманил к себе, поил, обещал золотые горы, ну, я и попался.
— А теперь жалеешь?
— Помилуйте,
