Яцек Вильчур - На небо сразу не попасть

Все мои исписанные листки отдал пану Анджею. Это порядочный человек. Перед войной работал в университете. Сидит за то, что вынес из войскового магазина, в котором работал, пакет с жиром, чаем и лекарствами. Пан Анджей получит маленький срок и выйдет на свободу. Обещал мне словом чести, что мои записи вынесет из тюрьмы и отдаст на свободе моему учителю из школы им. Ленартовича[80] — пану Хрыстовскому.

Поскольку на расстрел иногда берут и на рассвете, то уже сейчас отдал листки пану Анджею, потому что потом, когда за мной придут, случай может и не представиться. Кроме того, каждый раз, как что-то записываю, отдаю пану Анджею свежезаписанный листок. Сейчас у меня достаточно бумаги, успеть бы только её исписать. Семья пана Анджея присылает ему передачи, запакованные в чистую, белую бумагу, на которой можно писать.

Люди, которые приходят с воли, рассказывают, что немцы посылают в газовые камеры многих итальянских солдат, которые не хотят воевать на Восточном фронте. Таких итальянцев разоружают и вывозят за город, в окрестности еврейского кладбища и Кортумовых гор. Тут происходят массовые казни. Евреи-заключённые сооружают штабеля из дерева, обливают их нефтью, бензином или жидкой смолой. Над штабелем находится доска, что-то вроде помоста. Когда итальянец входит на эту доску, эсэсовец или украинец стреляет ему в затылок и сталкивает вниз в огонь. На протяжении дня штабеля укладываются по несколько раз. Под вечер весь пепел вывозится в неизвестном направлении.

Точно таким же образом убивают заключённых-поляков из Львова и близлежащих населённых пунктов.

Сегодня опять случилось чудо в быцирке, а если это не чудо, то, в таком случае, ошибка в канцелярии Гестапо. Открыли нашу камеру, а начальник объявил, что заключённые поедут в трёх транспортах в Стрый, Самбор[81] и ещё куда-то — названия уже не помню. Потом прочитал список, и на списке в Стрый была моя фамилия.

В камере уже давно было известно, что Стрый — это лёгкая тюрьма. Если я присутствую на том списке, то только по ошибке. Об амнистии не может быть и речи. Амнистировать можно приговорённого к смерти по одному параграфу, но не по трём.

Позавчера охранник сказал Ясе Жежнику, что на прошлой неделе польские партизаны убили пятерых солдат из вспомогательных войсковых подразделений. Может, нас вывозят в Стрый для того, чтобы там расстрелять в ответ за убитых эсэсовцев?

Сегодня в камере спят только двое. Остальные гадают в голос между собой и строят планы на будущее. Хотел бы заснуть, но не могу. Если ошибка не раскроется, то завтра буду сидеть в поезде, а в дороге всегда предоставляется больше случаев для бегства, чем в камере.

С самого утра нас разбудили и дали завтрак. Кроме того, мы на дорогу получили по полбуханки хлеба и куску мармелада. Из города привели большое подразделение полиции, которое нас должно конвоировать на станцию, а потом в вагонах. Некоторых заключённых связали, и ещё до того, как город проснулся, нас погнали пешком в сторону Главного вокзала. По дороге изредка встречались люди. Было очень рано. Мы проходили мимо знакомых улиц и домов. Возле костёла Св. Эльжбеты нас задержали на 5 минут.

На вокзале нас поместили в транспорт в зарезервированных вагонах. На каждого заключённого приходилось по одному полицейскому. В вагоне нам разрешили есть и курить, но запретили разговаривать между собой.

В Стрые за нами так внимательно следили на станции, что о побеге не могло быть и речи. Даже если кому-то было надо пойти в уборную, то с ним шли двое полицейских.

Сразу после приезда поезда на станцию нас построили в шеренгу и под усиленным конвоем отвели в тюрьму. В длинном коридоре состоялась наша первая перекличка. Комендант тюрьмы носит офицерскую форму гранатовой полиции, но потом мы узнали, что это фольксдойч. С самого начала избил по лицу двоих заключённых за то, что неровно встали в шеренгу. Потом произнёс речь и предупредил нас, что умеет справляться с парнями из Львова. Сказал, что если будем слишком чванливыми, то он сумеет нас размягчить. Начальник просмотрел документы заключённых и распределил нас по камерам. Очень странно, что меня с приговором УС[82] определил в камеру, где находятся мои знакомые с маленькими приговорами — от шести месяцев до двух лет. Это может быть ошибкой, а может и чем-то ещё.

Из окон нашей камеры видно тюремное здание на другой стороне внутреннего двора. Тот второй дом занят только евреями. Их, а также тех, кого поймали в лесах, круглые сутки привозят из разных городков, сёл. У евреев маленькая камера, и каждый день кто-то у них умирает от удушения, истощения, голода. Перед еврейским зданием стоит колодец — ручная помпа. Когда евреи выходят за водой, некоторые охранники бьют их и издеваются.

Комендант тюрьмы уже застрелил несколько евреев на тюремном дворе. Сегодня беременная еврейка качала воду из колодца. Комендант приложил пистолет к её животу и выстрелил.

Ночью нас разбудили, отсчитали 15 человек, которым приказали выйти в коридор. Потом нас посадили в машину и вывезли за город. Вместе со мной были те заключённые, у которых были маленькие сроки: год, максимум полтора, — так что я не допускал, чтобы нас могли везти на расстрел. Прежде, чем мы приехали на место, успело рассвести. На холмах за Стрыем, где нам приказали выйти из кузова, были выкопаны глубокие ямы, способные поместить целую сотню людей. На месте уже стояли шуповцы (Schutzpolizei) — украинцы — и несколько эсэсовцев. Все были в касках, а за поясом у них были гранаты. Нам приказали сесть сбоку и дали нам одну пачку сигарет на всех пятнадцать человек. Немцы стали возле своих машин и громко между собой разговаривали.

Скоро начали приезжать крытые жандармские грузовики. Из машин выводили евреев. Кроме них было несколько поляков — взрослых и молодёжи. Этим людям велели раздеваться и складывать одежду в одном месте. Когда все уже были нагие, взрослых отделили от детей.

Раздетых установили по десять человек над ямой, а на другой стороне ямы располагалось подразделение из десяти немцев, которые по команде стреляли. Тех, кто не упал сразу, нам приказали столкнуть в яму. Многие из расстрелянных были ещё живы, когда мы бросали их в могилу. Когда целый десяток лежал уже в яме, немцы велели нам отодвинуться на 100 метров и издалека бросили по несколько гранат.

Все эсэсовцы — немцы и голландцы — были подвыпившими. Только их командир был трезвый. Время от времени какой-то голландец пинал кого-то из нас, и это должно было означать, что мы не особо быстро сталкиваем тела в могилу. Детей расстреливали отдельно. Одни дети громко кричали, другие изумлённо ожидали залпа. В последней группе подлежащих расстрелу было уже только восемь детей. Этих расстреливали семеро эсэсовцев-голландцев и один украинец-полицейский, который непонятно, откуда тут взялся.