Не померкнет никогда… - Александр Павлович Беляев
Это было так неожиданно, что Барбашов растерялся. Сколько идти и опять догнать немцев! Это не укладывалось в сознании. Но не только сама встреча с врагом потрясла его сейчас. Было в той встрече нечто более страшное, чем танки, пушки, бронеавтомобили. Немцы двигались открыто, нагло горланя на весь лес. Они двигались так, будто под колеса и гусеницы их машин ложилась не чужая, а своя, изъезженная вдоль и поперек, знакомая до самой крохотной выбоины земля. И вот эта спокойная уверенность врага была ужасна. Она поразила Барбашова как гром, придавила доселе неведомой тяжестью, в момент омрачила душу.
Он смотрел на танки — и не видел их. По дороге двигалось что-то серое, грязное, грохочущее. Он прислушивался к шуму работающих двигателей, но слышал только веселый напев плывущих друг на друге куплетов. Он, наконец, попытался ощутить самого себя, свои мышцы, руки, ноги, и ничего не ощутил, кроме тупого давления в висках. Боль непрерывно нарастала. Чтобы избавиться от нее, ему вдруг захотелось сделаться маленьким, крохотным, как песчинка, чтобы затеряться среди опавшей хвои и хотя бы на минуту ни о чем не думать. И еще ему очень хотелось обернуться и посмотреть на своих бойцов, увидеть их глаза, найти в них поддержку. И если бы кто-нибудь из них в эту минуту сказал хоть самое простое слово, он, кажется, был бы счастлив. Потому что оставаться наедине с самим собой у него уже не было сил.
Грузовики на дороге сменялись танками, танки — артиллерийскими тягачами, тягачи — повозками, за повозками опять ползли танки, а Барбашов, рассеянным взглядом наблюдавший за ними сквозь кусты, никак не мог отделаться от мысли, что отряд бредет в глубоком тылу врага и сколько еще идти до своих — неизвестно. Во всяком случае, не день и не два, как думал он, может, месяц, а то и больше. И где эти свои, в каком краю их искать — тоже неведомо.
Дорога по-прежнему фыркала и гудела, но Барбашов смотрел только прямо перед собой. В полуметре от него высилась огромная сосна. Местами кора на сосне была сорвана осколками, и в ссадинах, словно кровь, запеклась медовая смола. Когда ветер качал ветки сосны, на смолу падали солнечные блики. И она от этого светилась изнутри, как янтарь. По стволу вверх и вниз сновали большие красные муравьи. Они суетились, бегали, что-то таскали, куда-то спешили, на миг останавливались, шевелили усиками, бросали добычу и спешили дальше. Куда? Барбашов не знал. Да и сами-то муравьи вряд ли знали, куда они спешат. На месте их дома зияла просторная яма. И муравьи, как показалось Барбашову, вспомнив об этом, начинали метаться.
Распространяя по перелеску запах варева, проехала кухня, протарахтели мотоциклы, и снова завыли машины. Никто уже не считал, сколько прошло их по дороге: двадцать… сорок… пятьдесят? Неожиданно одна из них остановилась. Четверо дюжих немцев спрыгнули на землю и, оживленно переговариваясь, зашли под деревья. Барбашов замер. Немцы остановились шахах в пятнадцати от него. Он видел через листву мелькание серо-зеленых мундиров, темные ремни, металлический блеск оружия и чувствовал, как в груди у него начинает закипать. Растерянность, еще минуту назад пеленой застилавшая ему глаза, из цепких лап которой он, по существу, не мог вырваться еще с момента первой встречи с немцами на дороге под Воложином, сменилась вдруг такой накатившейся откуда-то из-под самого сердца злобой, что, забреди эти четверо глубже в лес хоть на самую малость, он не задумываясь бросился бы на них. У него даже руки задрожали от нестерпимого желания схватить винтовку и дубасить прикладом по серым приплюснутым каскам до тех пор, пока все они не превратятся в грязное месиво.
Но немцы в лес не пошли. Справив нужду, они не торопясь вернулись к машине и покатили догонять колонну.
— Мы еще встретимся! — прошептал Барбашов. — Хоть на краю света, а найду своих! На брюхе доползу до них! Землю есть буду, а вынесу Знамя! А потом встретимся! И тогда от вас, точно, останется только пыль! Запомните это! — поклялся он.
НОВОЕ ЗАДАНИЕ
Вечером того же дня командир корпуса поставил Железной новую боевую задачу: выйти 26 июня к Ошмянам, где организовать оборону, с тем чтобы прикрыть части корпуса от возможных ударов врага с вильнюсского направления. Левее Железной, в направлении станции Бенякони, должна была наступать 37-я стрелковая дивизия. 17-й стрелковой дивизии выйти на рубеж Радунь, Варена в целях взаимодействия с ударной группой генерал-лейтенанта Болдина. И, уже прощаясь с Галицким, командир корпуса сказал:
— Сегодня к нам поступило восемь новеньких КВ, десять Т-34 и полтора десятка Т-26. Я решил сформировать из них отдельный танковый батальон и передать его вам.
Обо всем этом командир разведбата узнал на совещании командиров частей, которое состоялось поздно вечером 25 июня в новом, только что отстроенном саперами в густом дубовом лесу блиндаже генерала Галицкого. В этом же блиндаже размещались штаб и помещение для отдыха командования — двойные нары за фанерной перегородкой. В блиндаже было прохладно. Пахло свежеотесанными бревнами и землей. Галицкий сидел за столом. Напротив него расположились командиры частей. Говорил батальонный комиссар Корпяк. Голос его звучал приглушенно, с хрипотцой:
— Морально-боевой дух войск высок… Ни в одном подразделении не зафиксировано ни одного случая малодушия, трусости или растерянности. Командиры, коммунисты подают бойцам пример стойкости.
Потом так же коротко докладывал начальник артиллерии полковник Добронравов. Он сообщил о подбитых немецких танках, о расходе боеприпасов и о потерях.
Комдив внимательно выслушал всех.
— Дивизия, еще в годы гражданской войны заслужившая почетное наименование «Железная», с честью оправдывает его. Так и должно быть, — подвел он общий итог и перешел к оценке обстановки. Но вдруг остановился и еще раз обвел взглядом всех присутствовавших. — Предупреждаю. Никаких записей. Все, что кому положено, запоминайте. Не забывайте: в этих условиях записи могут оказаться в руках
