Николай Островский - Раиса Порфирьевна Островская
Врачи утешали, говорили, серные ванны должны сказаться позднее и улучшение должно наступить по меньшей мере через месяц. Советовали на другой год продолжить лечение в Мацесте.
Несмотря на свое тяжелое состояние, Николай неизменно повторял:
— Ничего, все это мелкие кочки на жизненной дороге, все это временно. Пройдет!
Но по его сдвинутым бровям было видно, что все это он говорит только для нас.
Чтобы заглушить физическую боль, он все больше и больше погружался в книги. В ясную, хорошую погоду мы выносили его во двор. Здесь, в тени акаций, на складной деревянной кровати он проводил дни. Чтобы скрыться от любопытных глаз, между двумя деревьями протягивали веревку, на нее вешали простыню.
Сюда же по вечерам собиралась молодежь. Тогда этот уголок оживал. Споры, шутки, смех, пение, игра на мандолине и гитаре не смолкали.
Осенью в свой распорядок дня Николай включил новую графу: «писание». «Писанию» теперь отводилась большая часть дня, примерно часа четыре. Что подразумевалось под «писанием», оставалось нам неизвестным. Каждое утро после завтрака Николай просил дать ему чернила, вынимал из-под подушки объемистую тетрадь и начинал писать.
Что он писал, никто не знал, а когда я просила показать мне таинственную тетрадь, Николай шутил:
— Ну, какая ты любопытная, прямо, как женщина! Я веду дневник, как тот Квасман в больнице, о котором я рассказывал, помнишь? Хочешь, почитаю?
Николай раскрывал тетрадь и, неестественно быстро бегая зрачками по странице, читал: «…27 ноября. Здоровье Островского ничего себе, большой палец на левой ноге еще шевелится, но в больницу Островский не хочет». «28 ноября. Аппетит у Островского хороший, съел три котлеты, хотел еще одну, но жена не дала, говорит: тебе в твоем лежачем состоянии есть вообще вредно, а сама по своему ходячему положению слопала семь…»
Я хохотала, а Николай быстро прятал написанное.
Иногда он так увлекался писанием, что трудно было оторвать его к обеду. В таких случаях раздражался, требовал, чтобы к нему не приставали с «идиотскими обедами», и обещал, закончив через несколько дней работу, отобедать сразу за все упущенное время.
Как-то утром Николай вручил мне объемистый запечатанный пакет. Я даже не видела, когда и кто подавал ему клей и когда Николай запечатывал таинственную тетрадь.
— Вот отправь, Раюша, только сделай это сейчас же, — попросил он. Адрес тоже был написан его рукой. Крупно: «Город Одесса». Кому персонально, не помню.
Через две-три недели после отправки пакета Николай получил коллективное письмо от котовцев. Только из их письма я узнала, что таинственная тетрадь содержала в себе повесть о Котовском и его героических походах. В письме — горячие отзывы о повести, советы, указания и добрые пожелания для дальнейшей работы.
Рукопись повести, как писали товарищи Николая, была отправлена обратно. Но время шло, а она все не возвращалась. Николай мрачнел. Проходили недели. Нам стало ясно, что рукопись затерялась. Единственный экземпляр!
— Да, — сказал Николай. — Сколько труда и чувства вложено… И все прахом.
В то время мне было жаль только Николая. Но теперь мне ясно, что нужно жалеть об утрате самой рукописи. О чем вместе со мной, вероятно, пожалеет теперь и всякий, кто любит книги Островского и кому близок Павка Корчагин.
Долгое время он не писал ничего. И только новая работа, захватившая Николая, помогла забыть о потере. Райком комсомола поручил ему вести кружок по изучению истории партии.
Время делало свое дело. Мы все, да и сам Николай, казалось, свыклись с его состоянием. Он был доволен своей работой в кружке. Комсомольцы, приходившие к нему на занятия, ценили и уважали своего пропагандиста. Николай, как всегда, много читал, учился, учил других. К нему вернулась жизнерадостность и деловая бодрость.
Он мечтал о радио. В нашем поселке мало кто имел тогда радио. Поставить радиоточку в ту пору было делом чрезвычайно сложным. Надо было добывать и делать все самостоятельно. И антенну, и заземление, и приемник, и батареи питания.
Но мы задались целью сделать это во что бы то ни стало!
Во дворе, между акациями, комсомольцы устроили антенну. Купили маленький детекторный приемник. Это была небольшая, 15 см×20 см черная коробочка. На верхней крышке под стеклянным колпачком высотой в 4–5 сантиметров находился кристаллик. К кристаллику проведена проволочка. Чтобы получить звук, надо было соединить проволочку с кристалликом.
Теперь целыми вечерами, а иногда и днем, с наушниками на голове Николай «выжимал» звуки из этого далеко не совершенного приемника. Надо было иметь большую выдержку, чтобы с досады не разбить его об пол. Ведь от того, как удастся соединить проволочку с кристалликом, зависела и чистота звука. Беспрестанно велись поиски лучшей слышимости. А получались одни разряды, писк и визг. Кроме того, в ветреные дни (а их в Новороссийске больше, чем тихих) провода антенны, раскачиваясь, задевали за ветки акаций, что тоже давало разряды.
Позже были куплены сухие и полусухие батареи и установлены под его кроватью. Их было 10–12 штук. Все они соединялись проводами, от них шли провода и к Николаю на кровать, где он сам что-то мастерил. Часто мне приходилось лезть под кровать и по его указанию чинить вю эту технику. Я боялась электричества. В шутку говорила Николаю: «Ты когда-нибудь подорвешься на этих батареях!»
На стене висел деревянный, в форме коробки, репродуктор. Но он чаще молчал. Выручали по-прежнему наушники. Чтобы железная дуга наушников не давила голову, ее обмотали байкой. (И репродуктор и радионаушники экспонируются в Музее Н. Островского в Сочи.) Но как ни плоха была слышимость, Островский с наушниками не расставался.
В часы, когда передавали музыку, Николай откладывал даже книги и с наслаждением слушал концерты. Это был для него подлинный отдых.
Он занимался теперь в Заочном Коммунистическом университете имени Я. М. Свердлова. В определенные часы, как аккуратный школьник, слушал по радио лекции. В эти часы никакие иные дела не могли его отвлечь.
И тут началось самое страшное. К общим болям в организме прибавилась еще новая. От напряженного чтения запылал правый глаз, раненный в 1920 году. Воспаление перешло на левый. Читать стало нельзя. Николай тяжко переживал новый удар. Радионаушники теперь снимались только на ночь.
Врачи ничего определенного не сказали. Печально посматривал Островский на стопы книг и журналов на столе у его кровати.
Боль в глазах не утихала ни на минуту. Целые дни Николай проводил в темной комнате с завешенными окнами, так как свет резко увеличивал боль. В это время грусть стала частым гостем в нашем доме. Жизнь опять поставила Островского перед испытанием. Он уже не мог заниматься с молодежью.
