Николай Островский - Раиса Порфирьевна Островская
В санатории все было «по-дачному»: это не был санаторий, какие мы привыкли видеть сейчас, скорее гостиница. Отдыхающим были отведены два небольших дома с открытыми верандами недалеко от парка. В доме, где остановился Николай, было шесть одинаковых по размеру изолированных комнат, двери которых выходили в общий длинный коридор.
Коле отвели вторую комнату с правой стороны от входа. Кажется, она и была № 2. Комната, светлая, чистая. Окно — в сад. В комнате — простая железная односпальная кровать, которую и отдали Николаю, а Ольга Осиповна и моя сестра с сынишкой разместились на полу. Так как за больным требовался специальный уход, то в Горячем Ключе постоянно находилась Ольга Осиповна, а ей помогали по очереди сначала сестра Леля, позже моя мать, а затем приехала и я.
Бюджет наш был в ту пору весьма и весьма скромным. Состоял он из пенсии Николая: 35 рублей 50 копеек и моей зарплаты, не помню точно размера, но тоже небольшой.
Все это заставляло нас жить очень экономно. Но жили дружно и весело. Главная рабочая сила, как шутит Николай, были Леля и я. Ведь два раза в день надо было перестелить постель Николая, а для этого перенести его на стул, а потом обратно на кровать. Надо было уложить больного, чтобы не образовалось ни одной складочки на простынях. Даже маленькая складочка, впиваясь в тело, приносила мучения. Ежедневно его приходилось перекладывать в коляску и везти на процедуры, потом укладывать в ванну, затем обратно в коляску и снова на кровать. В ванном здании работали санитары, но не всегда они оказывались свободны. Нелегко было и возить коляску с Николаем по песчаной дороге. Естественно, Ольге Осиповне все это было не под силу.
Я не помню, как питались остальные больные, но мы готовили сами. Под окнами нашей комнаты в саду установили примус — это и была наша кухня. Занималась хозяйством в основном всегда веселая, ровная, всеми нами любимая Ольга Осиповна.
Директором санатория была комсомолка по имени Аня. Ни фамилии, ни отчества я ее не помню, да и неудивительно, так как все ее звали только Аней. Она встретила нас приветливо и делала все, чтобы помочь нам.
Коля пробыл в санатории около двух месяцев.
Помню мой приезд к нему.
Всю ночь, до самого утра, проговорили мы с Николаем. Встретили изумительное горное утро. Горы охватывали Ключевую со всех сторон и зелеными вершинами подпирали небо. Местами отвесные скалы подступали к небольшой горной речке Псекупс, берущей свое начало от серных родников.
Часто после полудня, когда заканчивались все домашние дела, я отвозила Николая в парк под его любимое дерево на берегу реки или в тень деревьев, что напротив санатория.
В Горячий Ключ, к этому чудо-источнику серных ванн, съезжалось много больных и главным образом тяжелобольных. И вот едва Николай появлялся в парке, его окружали, и он оказывался в центре внимания. Шли горячие споры… о чем угодно, только не о болезни! Об этом Николай говорить не любил.
Заходили к Николаю и комсомольцы во главе с директором санатория Аней. Эти встречи с комсомольцами обычно проходили на открытой веранде. Николая радовали любовь и внимание «комсы».
Серные ванны приносили кое-какое облегчение. Постепенно очень медленно спадала опухоль суставов. Это наполняло нас бодростью и надеждой.
Когда вечерами собирались комсомольцы, Николай просил принести гитару, впрочем, чаще ребята и сами приносили музыкальные инструменты: гитару, мандолину, гармонь — знали, что Островский очень любит музыку и пение. Пели: «Нелюдимо наше море», «Слезами залит мир безбрежный». Николай подпевал. Иногда просил, чтобы ему дали гитару. Укладывал ее на грудь, с трудом дотягивался пальцами до ладов и струн и под свой аккомпанемент пел грустные украинские песни.
Только одна семейная пара была против этих вечерних встреч — наши соседи по коридору. Эти люди требовали полной тишины. Ложились спать они в 6–7 часов вечера, днем бродили по дому как тени, придираясь ко всем и ко всему.
Николай решил помочь им вылечиться от этого. В комнате против нашей жила молодая цыганка. По природе энергичная, живая, веселая, она вносила много радости в жизнь больных и всегда старалась развеселить Островского. И вот Николай договорился с ней, чтобы в один из вечеров, когда нудная парочка уляжется, устроить веселый концерт. Так и сделали. Больше всех веселилась цыганка. Как она пела, как плясала!
Утром — жалобы. Назначили расследование, принялись опрашивать больных. И что же! Никто из больных «не слышал» этого шума! А когда пришли к Николаю, считая, что он, лежачий больной, был дома и все знает, то и он, конечно, ответил то же самое.
Кончилось все это тем, что замкнутая, болезненно придирчивая пара вышла из своей «кельи» и присоединилась ко всем! А Николай ликовал, радовался, что удалось помочь этим людям, вытащить их из «скорлупы».
На «семейном совете» мы решили, что из Ключевой поедем домой в казачьей фуре, выложенной сеном: об автомобиле Николай не мог вспоминать без содрогания.
Провожать Николая собрались его новые друзья, они долго и горячо жали ему руки; мы выслушали десятки бодрых, дружеских пожеланий.
Но едва тронулись в путь, началась пытка, для больного физическая, для нас моральная. Чтобы облегчить хоть немного его страдания, я всю дорогу держала на руках голову Николая.
Это была ужасная дорога! Уже через несколько часов пути нам стало ясно, что Горячий Ключ Николаю не помог. Он от боли несколько раз терял сознание. В один из промежутков между обмороками он тихо сказал мне:
— Береги меня, Раюша, я еще многое могу сделать, я поправлюсь, не оставляй меня…
Я не могла сдержать слез.
Наконец приехали в Краснодар. Колю нельзя было сразу вносить в вокзал. Его вообще нельзя было тронуть. Нужно было время, чтобы он пришел в себя.
Подводу, на которой находился Николай, быстро обступили любопытные. Послышались возгласы:
— Ах, миленький, да он уже неживой…
— И куда ты его везешь?
— И зачем ты с ним возишься, все равно он не жилец!
Эти слова просто разъярили меня. Не знаю, откуда у меня взялась смелость. Я соскочила с подводы, кинулась к этим «сочувствующим» и процедила сквозь зубы:
— Разойдитесь немедленно, хватит вам языки чесать, пошли вон отсюда!
Кумушки шарахнулись в сторону:
— Да она ненормальная…
Когда же я вернулась к Николаю и села около него, он взял мою руку, слабо сжал ее и еле слышно прошептал:
— Молодец, дивчина. Надо было еще и крепче им сказать.
Невеселым было наше возвращение в Новороссийск. Серные ванны жесточайшим
