Михаил Девятаев - Николай Андреевич Черкашин
Заметим здесь вот какую вещь: «Аэрокобра» – это истребитель Р-39 американского производства, который поступал в СССР по ленд-лизу, и его предпочитали наши воздушные асы: А. Покрышкин, Амет-Хан Султан, Г. Речкалов, Н. Гулаев, В. Фадеев, П. Кутахов (ставший впоследствии маршалом авиации и заместителем министра обороны СССР).
Впервые же в Великой Отечественной войне «Аэрокобра» вступила в бой 16 мая 1942 года в составе 19-го гвардейского истребительного авиационного полка (16 машин) в Заполярье.
Несомненным достоинством самолета являлась его высокая боевая живучесть, обусловленная прочной конструкцией машины. Как правило, «Аэрокобра» выдерживала большое количество попаданий, при маневрировании самолет можно было подвергать максимальным нагрузкам без риска его разрушения.
Но были и серьезные недостатки, смертельно опасные для малоопытных пилотов. Главным недостатком «Аэрокобры» следует признать опасность сваливания в штопор при ошибках в пилотировании, вследствие чего имели место аварии и катастрофы. Причиной этого была предельно задняя центровка, что сделало самолет очень маневренным, но неустойчивым. Предельно задняя центровка была и на некоторых других самолетах того времени, например у И-16, который, подобно «Аэрокобре», являлся очень маневренным, но весьма сложным в управлении, что также приводило к многочисленным авариям. При переучивании на «Аэрокобру» летного состава уделялось особое внимание сваливанию в штопор и выводу из него. В поздних моделях самолета данную проблему отчасти решили, но угроза срыва в штопор все же оставалась. Опытный летчик мог летать на «Аэрокобре» достаточно безопасно, но для новичков угроза крушения была высока.
Для сравнения: пилотирование истребителей Яковлева, во многом уступавших «Аэрокобре», являлось гораздо более простым и доступным для летчиков с квалификацией ниже средней, составлявших большинство в советской авиации военного времени.
«Аэрокобра» стала последней машиной Михаила Девятаева в его карьере летчика-истребителя.
Шелковый купол, перехлестнутый стропой, раскрылся наполовину. Летчик стремительно несся к земле. Скорее падал, чем парашютировал… Падал в тартарары, падал в небытие, падал в плен…
Приземление было жестким, и на какое-то время он потерял сознание. Потом пришел в себя, лежа на опушке леса… После заоблачных высот земля придвинулась к его глазам неожиданно близко, как будто после созерцания мира в телескоп ему вдруг подставили окуляры микроскопа. Это было совсем другое пространство, где травинки стояли как деревья, хвоинки громоздились как баррикады бревен, а муравьи носились со скоростью гончих; еловая шишка казалась поверженной башней, причудливо сложенной из чешуек-кирпичиков. В этом тихом мире букашек и былинок не рвались снаряды, его не прошивали огненные трассы. В нем было все понятно и радостно, и он, летчик-истребитель лейтенант Девятаев, вдруг снова стал мальчиком Мишей, который, отбросив сачок, прилег на землю, чтобы рассмотреть поближе жизнь муравьев и божьих коровок…
Это все, что он мог сделать, – просто смотреть. Любое движение вызывало нестерпимую боль. Ему показалось, что позвоночник сломан, и его обломок вонзился в легкие, поэтому так трудно дышать. Но «диагноз» не подтвердился: позвоночник, слава богу, не сломался, и ребра тоже были целы. Где-то он читал о греческом герое Антее, который обретал силы, прижавшись к земле. Вот и он вбирал сейчас токи родной земли, приходя в себя… И он бы стал сильным, как Антей, если бы над ним не встал немецкий солдат с автоматом:
– Ауфштейн! Лос, лос!..
«Вставать, не вставать? Не встанешь – пристрелит». Девятаев с трудом поднялся на ноги. Сделал шаг, другой…
Так начался для него плен…
Часть вторая
Сбитый летчик
Глава первая
Неметчина
М. П. Девятаев:
«Очнулся я в разрушенной землянке. С трудом перевернулся на бок и увидел еще двух человек. Один из них придвинулся ко мне:
– Жив, браток?
Оба они оказались тоже летчиками. Они и сообщили мне дикую, не укладывавшуюся в сознании весть: мы в фашистском плену…
Вскоре нас подняли немцы и куда-то повели. Выбраться наружу мне стоило большого труда и мучений, несмотря на помощь товарищей. Раненых, почти беспомощных, нас вели под усиленным конвоем. Новые незнакомые друзья поддерживали меня под руки, так как самостоятельно идти я не мог. Голова шла кругом, перед глазами стояла красная пелена. Все тело сотрясала лихорадочная дрожь. К горлу подступил твердый ком…
В памяти образовался какой-то провал. Всплывали только отдельные эпизоды воздушного боя, языки пламени в кабине самолета, а как я выпрыгнул, как раскрылся парашют, где и как приземлился – ничего не помню… Я никак не мог смириться с тем, что нахожусь в плену, и вначале почти поверил, что это сон. Но слишком явная и ощутимая боль в плече и колене правой ноги в конце концов убедила меня в том, что это страшная действительность. Что же мне теперь делать? Конечно, бежать во что бы то ни стало! Но как побежишь, если и на ногах не держишься? В какой-то землянке немецкий врач осмотрел нас, сделал перевязку. Потом зашел невысокий тучный офицер с реденькими светлыми прилизанными волосами.
– Ауфштейн! (Встать!) – крикнул он на всю землянку.
Я не понимал, что ему от нас надо, и как лежал на земляном полу, даже не шевельнулся. Фашист подскочил ко мне и ударил по моей обожженной щеке, да так, что искры посыпались из глаз.
– Ауфштейн! Шнель, ферфлюхтен швайн! (Встать! Быстро, проклятая свинья!) – исступленно заорал он на меня, топая ногами.
Я понял, что надо встать. С трудом начал подниматься, превозмогая нестерпимую боль. Ему, видимо, не понравилась моя медлительность, а потому он пнул меня ногой. Затем наклонился и стал изрыгать дикие ругательства. Тут все во мне закипело, бешено заколотилось сердце… Как? Меня в жизни никто не бил, а тут какой-то гад смеет издеваться!.. Сейчас я покажу ему, как бьют русские… Собрал в себе все силы, всю ненависть к врагу, до предела напряг каждый мускул, забыв про боль и про все на свете, я как пружина взметнулся с земли, нацелившись головой ему в подбородок… К сожалению, гитлеровец избежал моего удара, увильнув в сторону. А в следующую секунду он ударил меня наотмашь кулаком по лицу так, что упал я без сознания… Что потом делали со мной и сколько времени я был в забытьи, не знаю. Пришел в себя только ночью, в глубокой известковой яме. Сверху доносился разговор на чужом, непонятном языке, лай овчарок. На краю ямы то появлялись, то исчезали силуэты собачьих голов с настороженными ушами. Сырость пронизывала меня до
