Из Курска в Рим. Воспоминания - Виктор Иванович Барятинский
Мы обстреливали аулы и происходили тогда между нами и горцами довольно живые перестрелки.
В случае сильного шторма с моря судно могло бы быть, при отсутствии портов, выброшено на берег, и в таком случае участь экипажа была бы ужасна, в чем уже бывали уже примеры в предшествовавшие годы. В одну из таких бурь несколько военных судов были выброшены на этот самый берег, и весь экипаж попал в плен. Командир одного из судов, которого я очень хорошо знал, Зорин[263] рассказал мне как убыхи или шапсуги[264] держали его и других офицеров около сакли на цепи и бросали им, как собакам, хлеб. Черкесские женщины были к ним сострадательнее и приносили им тайком ночью более сытную пищу, стараясь вообще облегчить их страдания. Окончательное освобождение их всех было совершено посредством выкупа.
Продолжительное наше плавание было довольно однообразно и скучно; наши развлечения состояли в посещении некоторых укреплений [таких], как Сочи, Туапсе, Субаши[265], Геленджик, где даже бывали у комендантов балы, где оркестром служила шарманка, и мы очень веселились с гарнизонными дамами.
Окончивши весною, в мае, крейсерство у Кавказских берегов и быв, в свою очередь, смененным другим судном, мы пустились в обратный путь и зашли в Новороссийск. Там на берегу устроился в честь нашего командира его приятелями прощальный вечер или, скорее, банкет, на котором он остался далеко за полночь. Я был на вахте, когда он вернулся на бриг. Послав на встречу к нему фалребных[266] я отрапортовал ему у трапа. Вскарабкавшись на палубу и приложив руку к фуражке, он выслушал рапорт, но тут я заметил, что он несовершенно твердо стоял на ногах. Однако же начал ходить, покачиваясь, взад и вперед по шканцам[267]. Я же ходил по другой стороне.
Он говорил «про себя», но довольно громко, чтобы можно было расслышать некоторые отрывки его несвязных речей. Он, между прочим, говорил: «Я знаю, что я — дурак, человек необтесанный. Ну что делать? Таков я был и буду! Я не виноват, что у меня офицеры все такие образованные и воспитанные, князья да бароны!». Потом обращаясь прямо ко мне, он говорил: «Я — невежда! Я это знаю, а вы получили воспитание, ну что делать!». И всё в таком роде, без конца. Потом, отдав несколько приказаний на следующее утро, исчез по трапу вниз.
Из Новороссийска мы зашли в Керчь, где стояли несколько дней на рейде с другими военными судами. Хотя он мог выбрать для выхода из Керчи в море удобное время днем, ему пришла мысль удивить всех находившихся там моряков: мы снялись с якоря в темную ночь при свежем, противном ветре. Следовательно, нам пришлось лавировать в узком фарватере, в котором даже при попутном ветре плавание считалось не вполне безопасным. Фарватер очень длинный и нам пришлось делать короткие галсы[268].
Командир был наверху и стоял на баке[269], откуда отдавал громким голосом приказания, и мы слышали беспрестанно отрывистую его команду то «право», то «лево на борт!». Эти приказания были отдаваемы вахтенному лейтенанту (Языкову), стоящему на шканцах. Другие офицеры спустились в кают—кампании.
В девятом часу мне пришлось выйти наверх, сменить к ужину на полчаса Языкова, так как я стоял на вахте до него от первого до шестого часа вечера; он же — с шестого до 12—ти ночи. Когда я вышел на шканцы, Языков сдал мне вахту, сказав, что сам капитан наверху на баке и сам управляет судном, отдавая приказания для поворотов. Следовательно, одно дело вахтенного офицера состояло в исполнении этих приказаний.
Языков ушел вниз. Мы лежали левым галсом и я ждал команды «Право на борт!», как вдруг почувствовал я толчок, за ним сейчас же — другой. Бриг врезался в подводные камни и остановился; мачты же покачнулись.
Я был поражен внезапностью случившегося, но сейчас же велел просвистать всех наверх, паруса крепить. В эту минуту вижу капитана, выбегающего по трапу из своей каюты. Моментально старший лейтенант, все офицеры и команда были наверху, и Бернард де Граве начал принимать все необходимые, при подобных несчастных случаях, меры. Он был довольно благороден, чтобы не выказать никому своего гнева или неудовольствия; он чувствовал себя кругом виноватым.
Будучи наверху во время вахты Языкова и находясь в столь опасном месте, как Керченский фарватер (который он один знал хорошо), он говорил вахтенному офицеру: «Я сам буду командовать, а вы только исполняйте мои приказания», что и было сдано мне, когда я вышел сменить Языкова. Оказалось, что на последнем нашем галсе, не предупредив вахтенного офицера и полагая, вероятно, что успеет до поворота сойти на минуту в каюту, капитан спустился по трапу, чего, по случаю темноты, Языков и не заметил. Последний же в уверенности, что он наверху, на баке придерживался строго полученных им инструкций, которые мне и сообщил.
Сейчас же были спущены гребные суда и посланы были офицеры делать промер кругом. Потом завезли якоря и верпы[270], чтобы стаскивать бриг с мели, но он не двигался. Действовать же нужно было энергично, так как мы были в опасности: ветер и волнение могли усилиться. Мы начали стрелять из пушек, чтобы дать знать стоящим на Керченском рейде пароходам, что мы нуждаемся в помощи. Работы продолжались безостановочно.
Видя безуспешность принятых дотоле мер капитан решился прибегнуть к радикальному, но трудному средству, а именно свозить на берег, для облегчения судна все орудия и разные тяжести, между прочим, лекальные цистерны[271] с трапа.
Офицеры и матросы работали усиленно всю ночь, нагружая орудия на баркас и другие гребные суда, и свозили их на близлежащий берег, называемый Камыш—Буруном[272], принадлежащий помещику Оливе[273] и известный обильной ловлею сельдей.
Успели мы свезти на берег много принадлежностей брига, а вскоре, после восхода солнца, показались два парохода, идущие к нам из Керчи. Они оба бросили якорь в недальнем от нас расстоянии, завезли на наш бриг буксиры и под полными парами начали тянуть канаты. Но бриг не подавался и только после полдня и усиленной работы «Персей» был сдвинут с места. Потом, выйдя на глубину, пришлось нам нагружать
