Ирвинг Стоун - Страсти ума, или Жизнь Фрейда

– Вильгельм, у меня и так болит бок! – Приходя в хорошее настроение, он добавил: – Успокойся, это лучше, чем забвение. Таков уж обычай – яростно нападать на того, кого боятся больше всех.

5

В начале марта, в воскресенье, в десять часов утра, Карл Юнг нажал кнопку звонка у квартиры Фрейдов. Горничная ввела его в кабинет Зигмунда. Они стояли, уставясь друг на друга, ибо давно ждали этой встречи. В тот миг, когда они тепло, с восхищением и удовольствием пожали друг другу руки, Зигмунд успел запомнить облик Карла Юнга, охваченного ожиданием.

Юнг был крупным, высоким, с широкими плечами и мощной грудью, с сильными узловатыми руками каменщика времен Ренессанса; крупной была также его голова с коротко подстриженными волосами и усами, очки не скрывали умных подвижных глаз – словом, это была личность, излучавшая силу и жизненность, как бы раздвигавшая уставленные книгами стены кабинета Зигмунда и делавшая его намного более просторным. Когда они пожимали друг другу руки, у Зигмунда было ощущение, будто они давнишние друзья: «Он подобен горному пику, подтягивающему вверх все вокруг себя».

Тридцатидвухлетний Карл Юнг вышел из семьи священника; с материнской стороны в роду насчитывалось шесть священников, у отца–священника двое дядьев также были служителями церкви. Сначала Юнг уселся в глубокое кресло, предложенное Зигмундом, затем вскочил и принялся ходить, соразмеряя большие шаги с радостно вылетавшими фразами. У него был высокий, но не резкий голос.

– Уважаемый профессор, я ждал этого момента несколько лет. Без вашей работы я никогда бы не нашел ключ к моей собственной. Мы применяем в Цюрихе фрейдистский психоанализ с обнадеживающими результатами. Я привез вам описание этих случаев, что представляется мне более ценным подарком, чем рубины, поскольку они подтверждают, что вы осветили небо науки новым солнцем подсознания. До исследования вами подсознания мы блуждали в темной пещере, не представляя себе человеческих мотиваций или характера. Здесь такое же различие, как между нашими предками, жившими в лесах и использовавшими дубины в качестве орудия существования, и теми, кто вышел на открытое солнце, чтобы сеять и пахать. Мы не можем вернуться к примитивной стадии. Вы смотрели на тот же самый материал, который был со времен Гиппократа перед глазами тысяч врачей, и только вам удалось пробиться к истине. Вы доказали, что человек – это существо, которое не может само судить себя, но подвластно суждению других. Патологические варианты так называемой нормальности волновали меня, потому что они предоставляли искомую возможность вообще заглянуть в психику. Вы точно соблюли указание Шарко: вы стали нашим самым крупным ясновидцем в психике.

Зигмунду была настолько непривычна такая похвала, что он побледнел.

– Я применял ваши терапевтические методы для лечения неврозов, – продолжал Юнг, – иногда с частичным успехом, иногда безуспешно, но терапия – лишь часть вашего вклада, и, возможно, не самая важная; ваши открытия в толковании и оценке антропологии, искусства, цивилизации оставят неизгладимый отпечаток на лице западного мира. Слепого заставили прозреть. Ваша работа позволяет человеку понять самого себя в свете внутреннего развития, и не только собственного, но и предков в немыслимые, как вы говорите, времена, в тот туманный период, когда человек стал человеком.

Карл Юнг раздвинул занавеси на окне и уставился на здание Экспортной академии на противоположной стороне улицы. Успокоившись, он повернулся к Зигмунду с энергичной улыбкой.

– По природе я еретик. Это одна из причин, почему ваши еретические взгляды меня привлекли.

Зигмунд ответил, смеясь:

– Ересь одного поколения становится правоверием для другого.

– Позвольте рассказать о первом случае, когда я применил психоаналитический метод, – сказал Юнг. – В госпиталь приняли женщину, страдавшую меланхолией. Диагноз – преждевременное слабоумие. Мне же показалось, что у нее обычная депрессия. Я применил свой метод словесной ассоциации, а затем обсудил с ней ее сновидения. Она была влюблена в сына богатого промышленника, полагая, что красива и имеет шанс. Но молодой человек не обращал на нее внимания, и она вышла замуж за другого претендента, завела двух детей, а через пять лет узнала, что первый молодой человек проявлял к ней интерес. У нее появилась депрессия, она позволила дочке–малолетке сосать губку в ванне с грязной водой, и это кончилось печальным исходом. После этого она попала в госпиталь, и я занялся ею. До этого момента ее пичкали наркотиками от бессонницы и оберегали от самоубийства. Применяя ваши методы, я понял, что она подавляет желание расторгнуть супружество, изгнать детей из памяти. Она обвиняла себя в убийстве девочки и была готова умереть. Мог ли я назвать, что ее мучило? Я не мог спросить своих коллег, ибо они отговорили бы меня. Однако вы предоставили метод; как я мог позволить ей в этих условиях умереть? Ныне она вернулась домой, не свободная от моральной ответственности за смерть дочери, но старающаяся возместить потерю для остальной семьи…

Зигмунд откинулся в кресле, с глубоким чувством удовлетворения наблюдая за тем, как Юнг кружил по комнате со словами, мыслями, сновидениями детства, рассказами о годах работы, которые привели его по ухабистой дороге психиатрии к психоанализу Зигмунда Фрейда. Его высокий голос был наполнен страстью к «новой эре», его кипучий ум выплескивал различные соображения, накопленные за многие годы.

– У меня скрытный характер, унаследованный от матери; он связан с даром, не всегда приятным, видеть людей и вещи такими, какие они есть. Меня могут обмануть, когда я не хочу признать что–то, и все же в глубине души я знаю достаточно хорошо, как обстоят дела.

Вы смотрите на мои руки. Да, я люблю работать руками. Всю жизнь я занимался резьбой по дереву. Теперь переключаюсь на камень. Я хочу иметь дело с более жестким, более достойным соперником. В саду моих родителей есть старая стена. Перед стеной на склоне выдается камень, я назвал его «мой камень». Часто, когда я один, я сижу на нем, но после ряда лет начинаю раздумывать: «Сижу ли я на камне или же камень сидит на мне?»

Уважаемый профессор, буду честен с вами, как старался быть в письмах. Я не могу согласиться полностью с сексуальной этиологией неврозов. Знаю, вы понимаете, ибо писали мне в октябре, что давно подозревали по моим письмам, что я не могу полностью согласиться с вами, когда речь идет о сексуальности. Вы помните, в конце года я признался, что мое образование, окружение и научные посылки отличны от ваших. Я просил вас не верить, что хочу отличиться, делая акцент на расхождении во взглядах. Вы высказали мысль, что со временем я буду ближе к вам, чем сейчас. Это крайне желательно! Но вспомните, что я писал вам из Цюриха в декабре, обращаясь с просьбой о встрече: «Когда мы пишем, выступаем и пропагандируем психоанализ, не считаете ли вы более разумным не выдвигать на передний план вопрос о терапии? Ведь вы достигли значительных и весомых результатов – даже при моем скромном начале я оказал больным существенную помощь, – создали совершенно новую революционную науку, которую мы сможем применить во всех областях человеческой деятельности. Зачем в таком случае рисковать репутацией и достоинствами психоанализа, чье конечное значение в тысячу раз шире, чем терапия, доверяя его врачам, которые пришли в психотерапию только потому, что считают ее легким занятием, и могут повредить нашему движению, не зная нашей методики. Не лучше ли в наших публичных выступлениях умерить претензии на целительную силу психотерапии, пока мы сами не подготовим группу врачей, которые овладеют фрейдистским анализом?»