Искусство как выбор. История моей жизни - Зельфира Исмаиловна Трегулова
Это было летом 1980 года, когда в Москве шла Олимпиада и всех студентов просили освободить общежития. Восточный Берлин удивил своим масштабом и каким-то очень советским духом. Поразил он и своими богатейшими музеями, из которых я не вылезала. Профессор Файст, с которым я встретилась в первый же день, дал мне рекомендательные письма в музеи Берлина и собрания других городов ГДР – а в моем плане их было 16, – и план свой я выполнила полностью.
Но при всем том, что ГДР отчетливо была «заграницей» с другим уровнем жизни, повсюду оставались видны следы войны. Берлинский собор возвышался в самом центре города обгоревший и полуразрушенный; Шаушпиль-Хаус на Жандармен-Маркт, великое творение Карла Фридриха Шинкеля – одного из моих главных героев, – стоял величественной оболочкой, зиявшей сквозь пустые окна чернотой внутреннего пространства; также полуразрушенными были фланкирующие его Итальянский и Французский соборы. Как живой памятник взятию Берлина, на границе Восточной и Западной части города стоял обгоревший Рейхстаг, и даже на Музейном острове, главной точке притяжения туристов, приведенном, казалось бы, в порядок, возвышались остатки руинированных стен Нового музея, который лишь многими десятилетиями позже будет блестяще реконструирован выдающимся британским архитектором Дэвидом Чипперфилдом. Но сами музеи заставляли напрочь забыть о войне и ее видимых следах, столь непривычных для нас, жителей Советского Союза, где все было отреставрировано за гораздо более короткие сроки.
Надо понимать, что в годы учебы в университете мечтать о том, что ты увидишь когда-нибудь Уффици или Лувр, было равносильно мечте увидеть обратную сторону Луны. Музеи Восточного Берлина были все же доступнее, а это были тоже великие музеи. И хотя самая известная часть собрания старых мастеров находилась в то время по ту сторону Стены, того, что можно было увидеть на Музейном острове летом 1980 года, с лихвой хватало для искусствоведа, учившего историю мирового искусства по слайдам, репродукциям и книжным описаниям.
Во-первых, Пергамский музей со знаменитым алтарем, который для меня был одним из двух главных памятников греческой скульптуры наряду с недоступными тогда мраморами Парфенона. Когда я попала в этот зал, пройдя анфиладу с памятниками эллинистической архитектуры, мне захотелось ущипнуть себя, чтобы заставить проснуться, – настолько немыслимым казалось то, что я вижу все это своими глазами. Я не могла оторваться от огромного множества фигур алтаря, которые, казалось, помнила наизусть по многочисленным публикациям – книгу, хранившуюся у меня дома, я пересматривала бесконечное количество раз. И все равно возможность оказаться перед этим великим памятником, увидеть все целиком и внимательно рассмотреть каждый фрагмент рельефов, почувствовать силу и энергию пластики, ощутить теплоту и светоносность мрамора была каким-то подарком свыше. А дальше мне открылись древние культуры Месопотамии: Ассирия, Вавилон, Шумер и Аккад, ворота Иштар, великолепные рельефы ассирийских дворцов и многое, многое другое.
Великолепен был и Старый музей, абсолютный шедевр Шинкеля, свидетельствовавший об огромных возможностях обращения к Античности как катализатору самых смелых современных художественных решений. Внутри находились сокровища Древнего Египта и скульптурная коллекция из Амарны с бюстами Эхнатона и незаконченной головой Нефертити, выполненной из песчаника. Я долго не могла отойти от этой скульптуры, сделала несколько очень удачных, как выяснилось после проявки, черно-белых фотографий и в Москве поставила самую лучшую из них за стекло книжного шкафа в общежитии. Эта головка стала для меня воплощением самой тонкой, мягкой, нежной красоты, и многими годами позже, когда я увидела в Западном Берлине знаменитую раскрашенную голову Нефертити, она не смогла перевесить силу того, первого впечатления. Сейчас обе Нефертити находятся в Новом музее, раскрашенная – в отдельном зале-святилище, из песчаника – рядом, вместе с коллекцией Амарны. Тут же, в Старом музее, я впервые увидела так называемых кикладских идолов – самые древние образцы греческой скульптуры и архаические статуи обнаженных юношей – куросов, о которых писала свою первую курсовую работу – по книгам, естественно.
Музей Боде, носящий имя знаменитого немецкого искусствоведа, поразил своим скульптурным собранием, прекрасными образцами византийской и раннеренессансной пластики. Там произошла еще одна встреча – с одной из самых моих любимых работ – знаменитым рельефом «Мадонна с младенцем» работы великого Донателло. Это такая же абсолютная красота, тонкость и нежность, как песчаная голова Нефертити. Живописное собрание этого музея несколько разочаровало – я не догадывалась, как много полотен из собрания берлинских музеев оказалось за Стеной.
И наконец, одна из главных целей моей поездки в ГДР и в Берлин – Национальная галерея. Построенная как храм, куда ведут высокие лестницы, она стоит на Музейном острове как памятник немецкому искусству и немецкому «чувству формы». Именно в этом музее хранится самая важная картина Каспара Давида Фридриха «Монах у моря» 1807 года, на мой взгляд, самое раннее и самое главное произведение европейского романтизма. Этот художник – один из наиглавнейших для меня. Его картины активно приобретал при содействии поэта Василия Жуковского император Николай I, поэтому в Эрмитаже хранится прекрасная коллекция его полотен, и с ней я постаралась самым внимательным образом ознакомиться в процессе работы над диссертацией. Притом что коллекция работ Фридриха в Эрмитаже – это коллекция шедевров, увидеть собрание его картин в Национальной галерее в Берлине было для меня крайне важно. «Монах у моря» – это провидение художника, его пророчество, во многом определившее новаторскую проблематику XIX века и предвосхитившее век XX – это и предвестие беспредметности, помимо всего прочего. Интересно, что картина, вызвавшая серьезную полемику, – она и вправду смотрится как самый радикальный художественный манифест – была куплена королем Пруссии, будущим тестем Николая I, который и своей дочери привил любовь к творчеству этого художника.
Национальная галерея в Берлине – это и Карл Блехен, другая важнейшая фигура немецкого романтизма, и Адольф Менцель, блестящий живописец второй половины XIX столетия, и еще многие из немецких романтиков. Но главными для меня после полотен Фридриха стали росписи художников-назарейцев, выполненные в первые десятилетия XIX века для Каза-Бартольди в Риме. Основная тема росписей – история Иосифа, которая очень интересовала и Александра Иванова, дружившего с назарейцами и разделившего многие из их взглядов. В коллекции Национальной галереи много полотен назарейцев на библейские или евангельские темы и целая галерея портретов, почти вся выполненная в традициях, которые члены Назарейского братства называли «искусством до Рафаэля».
Я обошла пешком весь центр Восточного Берлина, побывала во многих церквях и соборах, а впереди был Дрезден, город, название которого мне было хорошо известно с самого детства, с того момента, как я прочитала книжку Леонида Волынского о спасении Дрезденской галереи. А еще я помнила очень хороший фильм «Семь дней, семь ночей», рассказывавший о том же. Дома была маленькая книжка о дрезденском собрании на русском языке, а буквально с первой стипендии я купила в книжном магазине «Дружба» на
