Искусство как выбор. История моей жизни - Зельфира Исмаиловна Трегулова
Для меня было большой радостью позднее познакомиться с Робертом Розенблюмом, когда он, уже будучи человеком весьма преклонных лет, но такого же ясного и ироничного ума, в 1999-м приехал в Москву отбирать работы для знаменитой выставки «Искусство около 1900 года» в Королевской академии искусств в Лондоне и меня попросили его сопровождать по Третьяковской галерее. Была зима, и он был поражен, что в гардеробе здания на Крымском Валу в разгар морозного дня висят всего двадцать пальто, а в залах совсем не видно людей.
Я очень хорошо запомнила этот эпизод. К февралю 2015 года, когда я была назначена директором Третьяковской галереи, ситуация с посещаемостью Крымского Вала оставалась прежней, и это воспоминание заставило все силы бросить на то, чтобы переломить эту ситуацию и наполнить залы постоянной экспозиции людьми и жизнью. Что мне удалось.
В конце 70-х, когда я, сидя в Иностранке, штудировала книги великого Розенблюма, все это совершенно невозможно было представить себе, так же как и то, что в 2003-м мы с ним будем работать абсолютно на равных сокураторами над выставкой «Россия!» и он оценит мой вклад как весьма и весьма значительный.
В 1977 году, в первый год аспирантуры, я жила все в той же зоне «Е», с окнами, выходящими на смотровую площадку с расцветавшими весной яблоневыми и вишневыми деревьями и с майским и июньским пением соловьев. Огромное количество времени я проводила в библиотеках, осваивая большой и сложный материал, – почти вся литература была на иностранных языках, английские тексты не представляли никакой сложности, а вот сквозь французские и немецкие приходилось продираться.
Я продолжала общаться с Алленовым – уже на почве музыки. За пять университетских лет я стала меломаном, не пропускала ни одного важного концерта, на выступления Святослава Рихтера ходила по два раза – все знали, что, даже если два вечера подряд была одна и та же программа, он каждый раз играл по-разному. На эти концерты ходил и Михал Михалыч, и мы там обычно встречались. Однажды после концерта он пригласил меня и моего сокурсника Виталия Мишина – вот уж кто был подлинным меломаном – к себе домой послушать музыку: наш учитель обладал огромнейшей коллекцией пластинок. Было очень приятно быть у Михал Михалыча дома – стены малогабаритной квартиры на Речном вокзале были выкрашены в темно-синий цвет, как в ампирных особняках, всюду висели репродукции его любимых картин и фрагментов фресок, его жена очень хорошо к нам относилась и присоединялась, чтобы послушать Музыку. Это не опечатка, да – Музыку с большой буквы. Алленов по-своему, по-особому учил нас ее слушать.
Он ставил пластинки с записями одного и того же сочинения в исполнении разных солистов и оркестров, под управлением разных дирижеров, называл нам и музыку, и имена исполнителей и просил внимательно вслушиваться и улавливать особенности интерпретации. А затем ставил другую запись, уже не сообщая имен музыкантов и дирижеров и предлагал угадать солиста или дирижера по манере исполнения. Мы учились вслушиваться и узнавать. Это было просто потрясающе! Как инъекция особого вещества, которое никогда не позволит никому из нас стать манкуртом (мы все увлекались тогда романом Чингиза Айтматова «И дольше века длится день»). Михал Михалыч передавал нам особый код русской интеллигентности, воспитывал в нас умение отличать глубокое от поверхностного, подлинное от пустого и ложного. Я просто купалась во всем этом и понимала, как мне повезло: все, что вложила в меня идеалистка-мама, сейчас множится на кропотливое «воспитание чувств». И именно это потом, на протяжении всей моей профессиональной и общественной жизни, двигало мной, побуждая передавать этот код другим – тем, кого я растила и учила, тем, ради кого мы работаем. Помимо музыки, мы говорили о книгах, о новых театральных впечатлениях, благо советский театр 1970-х годов был великим театром. Там говорилось все, о чем было важно и нужно высказаться: условность сценического языка допускала большую в сравнении с другими видами искусства свободу высказывания и раскрепощенность формы. Когда я пишу об этом, перед глазами встает самый, наверное, грандиозный спектакль конца семидесятых – «История лошади» ленинградского БДТ[10], поставленный великим Георгием Товстоноговым – любимым режиссером моей мамы.
Я очень хорошо помню, как попала на этот спектакль, на который невозможно было попасть. Я приехала в Ленинград поработать в библиотеке Эрмитажа, сойдя с поезда, зашла в метро, увидела билетную кассу, рискнула подойти и спросить: «А у вас, конечно, нет билетов на “Историю лошади”?» Кассир внимательно посмотрела на меня и ответила: «Это у вас в Москве билетов нет, а у нас есть». И, правда с нагрузкой – с билетом на невостребованную постановку, – продала мне билет в бельэтаж БДТ на спектакль с великим Евгением Лебедевым – также одним из любимых актеров моей мамы. Блестящим было все – и режиссерское решение, и сценография Эдуарда Кочергина, и тексты Марка Розовского, и стихи Юрия Ряшенцева, и игра всех без исключения актеров. Холстомер Лебедева потрясал и выворачивал наизнанку. Последняя сцена, когда Холстомеру перерезают горло, а Лебедев ровным голосом читает текст Толстого, момент, когда из-под подбородка актера выкатывалась и разливалась по всей сцене алая атласная лента, стал моментом катарсиса. Когда занавес закрылся, все зрители встали, как один, и эта стоячая овация продолжалась минут десять, пока актеры снова и снова выходили на сцену.
В Москве в это время гремели Таганка, «Современник», захаровский «Ленком»… Моим любимым был Театр на Малой Бронной, а любимым режиссером – Анатолий Эфрос. Я пересмотрела его «Дон Жуана» несколько раз в разных составах – с Михаилом Казаковым и Леонидом Каневским, с Николаем Волковым и невероятным Львом Дуровым. Каждый раз это был другой спектакль, каждый раз ты по-новому переживал и переосмысливал историю Дон Жуана, которую я всегда воспринимала через одноименную новеллу Гофмана, с раннего детства самую любимую и самую для меня загадочную, не говоря уже об опере Моцарта, которую я считаю самой великой оперой на свете – Моцарт, кстати, был тогда моим главным героем, я упивалась его музыкой, до бесконечности слушая пластинки на своем проигрывателе, который привезла в общежитие.
На Таганку я тоже ходила регулярно, билетов было не достать даже с нагрузкой, но я вполне удачно ловила «лишний билетик» – была в то время такая опция попадания на спектакли. Театр на Таганке был тогда самым популярным, но меня все-таки немного смущали постоянно педалируемые аллюзии на современность. Это немного отдавало КВНом, что ли. Но один важнейший спектакль я
