Озаренные - Леонид Михайлович Жариков
А вот и сама она с длинными косами, опущенными на грудь, открыто смотрят большие прекрасные глаза.
Матрена Савельевна то и дело поглядывает на портрет дочери, и слезы туманят материнские влюбленные глаза, вечно влюбленные в свое дитя.
— В том году третьего января Уле исполнилось девятнадцать лет. Вечером в тот же день арестовали Анатолия Попова, он у них был командиром пятерки. Улю арестовали десятого, а семнадцатого казнили...
Мать ведет рассказ так, словно делится своей болью:
— В день ареста она поднялась рано и стала убираться. Налила в таз воды, моет ноги, а сама поет, да так печально: «Я девчонка еще молодая, а душе моей тысяча лет...» Она любила и умела петь. В тот день она была особенно грустная, будто предчувствовала беду. Я тоже встревожилась и спрашиваю: «Что с тобой, доченька?» — «Ничего, мама. Все хорошо». А сама подошла к окну и задумалась-задумалась. Потом опять запела тихонько: «Орленок, орленок, мой верный товарищ, ты видишь, что я уцелел. Лети на станицу, родимой расскажешь, как сына вели на расстрел...» Тут я не выдержала и сама заплакала. Уля взглянула на меня и замолчала.
Под вечер она ушла к подруге и вернулась, когда уже заходило солнце. Пришла и говорит: «Мамочка, дай покушать». Я быстренько накрыла стол, а она есть не стала и, тревожная, опять ушла. Уже поздно вечером, часов в десять, громкий стук в дверь. «Кто там?» — «Полиция». Старик мой открыл. Заходит сам начальник полиции Соликовский. За ним двое полицаев. «Громовы здесь живут?» — «Здесь». — «Где дочка?» — «Не знаем, пошла к подруге». Вынудили старика одеться и идти искать Улю. Только он собрался, а она на порог. Так и замерла, зубы стиснула, молчит. «Вы Громова?» — «Я». — «Одевайтесь».
Я собрала ей узелок, валеночки дала. А она мне твердит: «Мама, не плачь, они за все ответят...»
С тех пор я больше ее не видела живую. Когда вернулась Красная Армия, прошел слух, что детей наших фашисты побросали в шахту. Но вот всех достали, и я увидела свою Улю... Какие же муки вынесли дети! У моей Ули на спине была вырезана звезда...
Отец Ули Громовой, Матвей Максимович, был солдатом русско-японской войны. Давно это было, а раны чувствуются и поныне — шесть раз был ранен... Жители Краснодона с волнением рассказывают, как отец Ули приходил на могилу дочери и долго стоял в одиночестве, тихонько разговаривая с самим собой и никого не видя вокруг: «Доченька, голубка моя, что же ты таилась от отца родного, зачем не открылась? Я бы с тобой вместе пошел на смерть и на муки...»
...Над поселком у самого поворота на Изварино возвышается гора. До войны там собирались пионеры и жгли костры. Высоко над городом пылал огонь. Пионерка Первомайской школы Уля Громова читала товарищам стихи, рассказы. Притихшие ребята, блестя глазенками, с восхищением слушали, как она читала:
«Русь! Русь! Вижу тебя, из моего чудного прекрасного далека тебя вижу... Какая... непостижимая, тайная сила влечет к тебе? Почему слышится и раздается немолчно в ушах твоя тоскливая, несущаяся по всей длине и ширине твоей, от моря до моря, песня?.. Русь! Чего же ты хочешь от меня?.. Что глядишь так, и зачем все, что ни есть в тебе, обратило на меня полные ожидания очи?»
Искры взлетали над костром и, медленно угасая, падали на землю, и звучал в тишине мягкий, задушевный голос Ули.
Она прожила жизнь короткую, но яркую, как падучая звезда, оставив в жизни огненный след и поразив людей своей Верностью.
...Твое будущее беспредельно, Уля. Твоя нетронутая красота, твои несбывшиеся мечты повторятся, и оживут, и сбудутся в тысячах твоих младших подруг, которые ходят сегодня по улицам советских городов и сел с пионерскими галстуками на груди...
Вторая половина лета в Донбассе выпала на редкость жаркой. На Украине говорят «спека». Небо от зноя стало белесым, словно выгорело. И степь лежала, пахнущая полынью, покрытая пылью. По вечерам солнце опускалось за горизонт, в сплошную пелену оранжевой пыли.
Шахты Краснодонского района тянутся далеко на восток. Последние из них возвышаются над Донцом, сверкая огнями как маяки.
Весело зеленеет вдали пойма Донца.
...Медленно опускаются сумерки, тихие сумерки южного края. Вода, отражавшая румяную зарю, тоже стала нежно-румяной. А с восточной стороны, где небо было темно-синим, светлая река отразила прибрежные деревья; опрокинутые вверх кронами зеленые дубы стоят в воде будто живые.
Уже никого нет на берегу, привязаны лодки, разошлись люди, и течет неслышно величавый Донец.
Зажглась в небе первая звезда и повторилась в речной воде. Раскинулся над затихшей рекой небесный звездный купол. И вот уже можно ясно видеть два созвездия Большой Медведицы: одно — в небе, другое — в Донце.
От пения цикад стоит мелодичный серебристый звон. Стало совсем темно. Где-то на дальнем берегу зажгли костер. Пламя вздрагивает, то увеличиваясь, то затихая. Но вот оно достигло почти верхушек деревьев и отразилось в реке огненным языком.
Издалека донеслась песня. Чьи-то дружные голоса негромко, будто задумчиво, пели: «Это было в Краснодоне, в грозном зареве войны...»
Пришли из станицы ребятишки-рыболовы. Они сидят на берегу против закинутых в Донец удочек и, кутаясь в отцовские, с длинными рукавами ватные пиджаки, жуют краюхи хлеба с дыней и тихо переговариваются:
— Хорошо поют где-то... должно, пионеры...
— Что ты, они уже давно уехали... Это экскурсия из Краснодона вертается, вот и остановились.
— Что же вы в такой темноте ловите, ребята? — спросил я, подходя к воде.
— Рыбу, — ответил насмешливый голос.
— Рыба не увидит вашу приманку.
— Увидит. Тут таких сомов ловили, дай боже!..
— И поплавка не видно.
— Зачем его видеть? Сом глотает сразу. Только держи удочку, а то утянет, — ответил мальчик и замолк, глядя в Донец, полный звезд.
Почему-то подумалось при взгляде на это серебряное звездное скопище, что, наверное, не раз летней ночью Нина Старцева, Люба Шевцова, Уля Громова с подругами любовались звездами и в шутку и всерьез загадывали, чья та звезда, чья эта...
Погибли юные, а звезды горят и вечно будут мерцать над степным шахтерским городком...
Время около одиннадцати, близится к концу вторая смена. В эту пору
