Андрей Снесарев - Письма с фронта. 1914–1917

Сейчас мою беседу с женкой перебили: сначала с командиром артилл[ерийской] бригады и одним дивизионером я рассмотрел артилл[ерийский] план на одном уголку моей позиции, где мне не понравилось выполненное до меня решение… поговорили, рассмотрели и остановились на мысли, что я поеду как-нибудь сам и посмотрю все на месте. Затем я выслушал доклад своего бригадного командира, т. е., проще говоря, своего помощника, о разных текущих дрязгах… все это взяло часа полтора, и вот я вновь к услугам моей женушки.

Дела с моей дивизией, как я тебе писал, идут волнами – то подъем, то опускание. Если прав Эдуардик, дела у меня еще не так-то плохи. Это меня мало успокаивает: я хочу, чтобы они были у меня прекрасны, хотя мне отрубили и руки, и ноги; я такой фокусник, что и без этих органов хочу бегать, есть, драться, прыгать и т. п. Конечно, для меня переход к новому порядку не так уж тяжек, как для других: ругаться летучим словом я никогда не ругался, драться совсем не дрался, а на войне давно уже – пока Бог грехам терпит – применял самые современные средства – слово и личный пример, но мои-то помощники, ныне безногие и безрукие, чувствуют себя очень слабо, и помощи мне от них большой не видно.

Мой новый начальник штаба подп[олковник] Ларко, эстонец по происхождению, человек очень тихий и скромный, говорят, он очень трудолюбив. Он бежал от прежнего начальника дивизии, и ему Эдуардик в пути говорил, что он теперь попал в Царство Небесное. Посмотрим, как у нас с ним пойдет; вообще же, эстонцы – народ прочный (напр[имер], в 12-м кор[пусе] у меня был Паука), и с ними работать приятно. Теперь я все свои назначения нашел: в дополнении к приказу армии и флоту от 4 марта я назначен нач[альником] штаба 12-го ар[мейского] корпуса; по приказу 11 марта получил Анну I с мечами и по приказу 12 апреля назначен начальником 159-й пех[отной] дивизии…

Я нашел все; остаются еще неясными Геор[гий] 3-й ст[епени] и Итальянская корона…

Цветы твои дошли свежими, и я много и долго их целовал: они родные, они совсем близко от того места, где я родился (Бол[ьшая] Калитва).

Давай, сизокрылая, твои губки и глазки, а также наших малых (Генюшу благодари за письмо), я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Целуй Алешу, Нюню и детишек. А.

Митю благодари за интересное письмо. Дядя.

Дорогой мой жен!

Только что возвратился из окопов, снял свое окопное снаряжение, надел другое и напился чаю.

Сегодня день выпал не только теплый, а даже жаркий, а я, выезжая в 6 часов, поддел под наружную рубашку теплую и… был согрет сильно. Окопы глубокие, движения воздуха в них нет, и жара держится тропическая. Путешествие оказалось из средних: сначала нас обсыпало пулями от аэропланов – нашего и немецкого, – которые бились над нами, затем на наши бедные головы полетели шрапнельные пули и стаканы от нашей артиллерии, стрелявшей по уходившему немецкому аэроплану… это было утреннее предисловие. При путешествии по окопам выполнялась обычная программа: попытка из винтовок и пулеметов попасть в наши же головы, когда кто-либо из нас слишком долго высовывался из-за бруствера или попадал в такое колено окопа, которое проглядывалось и, значит, простреливалось противником со стороны… Стреляли торопливо, и разрывные пули щелкали о наружную часть бруствера, словно кто-то раскусывал орех, или со «свисто-шипением» (так скорее всего можно определить этот звук) летели над нашими головами. На обратном пути пришлось некоторые места, к которым пристреляны его пулеметы, пробегать по одному, гуськом, но оказалось, впустую: противник не дал ни одного выстрела, оттого ли что вовремя не заметил, или оттого что от жары подсопрел малость и задремал. В обратный путь вновь идем по лесу, но теперь ярко-зеленому, согретому солнцем, надушенному цветами и полному сложной гармонией звуков. Миновавши полосы смерти, мы с особым настроением впитываем нахлынувшую на нас лесную прелесть, мы приподняты, смеемся юно и задорно, острим над кем-либо из нас (независимо от чина и положения), кто попадется под руку… на душе нашей легко и привольно. Кто-то вспоминает переживаемое родиной время, но тут же добавляет, что все обойдется к лучшему. «Конечно, обойдется к лучшему», – хором повторяем мы нескладную фразу… и вновь смеемся, и задорно дрожит наш смех по изгибам леса. У командира полка, позицию которого я осматривал, мы пьем чай, заканчиваем нашу деловую сторону, но… нас прерывает горькая весть: в сегодняшнем воздушном бою, за результатами которого мы не могли следить из-за леса, погибли два наших летчика – прапорщик Серебряков (летчик) и подпор[учик] Щукин (набл[юдатель]). Это было слышать тяжело, как и всякую потерю, вызванную недалеко от вас. Мы привыкли к смерти, как привыкли к боевым опасностям, но если душа у нас не содрогается пред новым ужасом и новой потерей, то сердце не отвыкло болеть, жутко сжиматься и заново переживать нанесенные раны.

Я пообедал в бригаде, мы старались вольно или невольно отвлечь в сторону поток невеселых дум, но они назойливо стучались в слабо запираемую дверь. На обратном пути я посетил место падения – это оказалось в лощине между той деревней, в которой я живу, и той, где находятся мои резервные части. Группа офицеров и солдат окружала изломанный аэроплан, крылья которого застряли в деревьях, а мотор – изломанный и искривленный – отлетел сажени на две в сторону. Я слез с лошади, снял шапку и перекрестился, почтив этим вниманием место смерти двух героев. Их уже увезли в церковь, которая находится недалеко от моей халупы. Затем я осмотрел остатки поломанного корабля, летчики меня сняли вместе с моей свитой и солдатами; мы нервно вскочили на лошадей, и я с места перевел группу на быстрый аллюр: хотелось быстрой ездой развлечь и освежить себя от наседавших дум.

От тебя два дня нет писем (после последнего от 1 мая). Я все не покидаю думы заехать к вам дней хоть на десять, если мое детище попадет в резерв.

Последние 2,5 месяца были с большим содержанием, и пришлось поработать полным махом – я вновь заслужил, чтобы женушка меня приласкала и… «поискала в голове», как предел ее душевного лучеиспускания. Мысли мои бегут, как понесшие кони, как только я задумаюсь о моем милом гнездышке и о квочке, которая подобрала там под себя птенцов… Буря может бушевать, сколько ей хочется, можно все вынести и все выдержать, лишь бы был остров – убежище и покой после перенесенных испытаний. К нему летят думы упорно, как бы ни был высок шквал, как бы ни шумело море. Уж я пересмотрел свой маршрут, кажется, не больше трех дней пути. Все дело в том, отпустят ли меня? Ну, если не отпустят, значит я здесь нужен, а на этом можно поставить и точку.