Андрей Снесарев - Письма с фронта. 1914–1917

Дорогая моя женка, моя ненаглядная цыпка и голубка!

Поздравляю тебя с днем рождения, и дай Бог, чтобы с рубежа нового для тебя года и на тебя, и на наше гнездо лилось Божие благоволение, как оно не покидало нас поныне. Я хотел тебе послать телеграмму, но никак не могу рассчитать дня, точно также трудно учесть получение тобой поздравительного письма… Сегодня получена мною твоя телеграмма из Острогожска от 29.IV 14 ч 20 мин: «Приехали благополучно оне (все?) здоровы выслал ли билет Осипу целуем благословляем». Значит, вы прибыли на место, и я теперь спокоен. Осипу я выслал билет 24.IV, с первым моим письмом, направленным в Острогожск, и теперь он его, вероятно, давно имеет в руках. На билете представлена ближайшая к нам жел[езно]-дорожная станция, так что и нас от нее он найдет без труда. Да мы (я, Игнат, Передирий) уже ждем его со дня на день… в какой только очереди мы будем слушать его рассказы.

Только что прошел небольшой весенний дождь, умял пыль и сбил с деревьев лепестки цветов, сейчас смотрит солнце и удивительно хорошо. Я иногда бросаю писанье и выхожу в садик, чтобы сделать несколько шагов по протоптанной мною дорожке, а затем смотрю в гнездышко небольшой птички, где лежат три детеныша – голые, большеголовые, с огромным глазом (другой закрыт), а после возвращаюсь и продолжаю свое писанье. Последние наши (военные) новости: Гучков ушел, Керенский – воен[ный] министр, уходят Новицкий и Филатьев, ушел Корнилов… Что все это даст – не знаю. Но полит[ический] момент сводится к тому, что представители буржуазии решили уступить дорогу социалистам: «Пожалуйте, господа, довольно разыгрывать безответственных критиков… примите книги в руки». Это очень печально, но, может быть, это скорее приведет к развязке узла, который держится полной путаницей понятий и нервно-произвольным учетом общественных сил. Если социалисты на Руси имеют реальную (не книжную или искусственно раздутую) силу, то, конечно, Россия, а в частности, армия послушают их голоса и пойдут за ними, но если нет? В этой-то очень вероятной возможности и коренится весь драматизм и даже ужас эксперимента. У кадетов есть образованность, специальность знаний, технический опыт по управлению и личный авторитет (у некоторых), у социалистов, за малыми исключениями, ничего этого нет, их знают в узких специальных кругах, но Россия en masse их не знает, а крестьянская масса и подавно, да кроме того, вожаками являются в большинстве случаев инородцы… Теперь об этом только догадываются по честным и открыто выставленным фамилиям Церетели или Чхеидзе, а ведь потом раскроют и псевдоним, маскарад долго не продержится. Поэтому расчетов на авторитетность социальных групп мало, это почувствуется живо, и страна пойдет еще левее – к тем, которые сулят еще более: не только землю сейчас, а не после Учредит[ельного] собрания, но сейчас и дворцы, банки и всякие благополучия… а там анархия, вновь трепетное искание лучших русских людей, мобилизация крестьянских трезвых масс и искание прежде всего власти, а с нею порядка и покоя. Я почти убежден, что все так будет, что эту многострадальную Голгофу еще раз придется пройти моей бедной стране, что еще раз – в век пара, аэропланов, х-лучей и т. д. – она проделает тот же тяжкий путь, который она выполнила в конце IX, в начале XVII и в другие менее яркие годы испытаний. И я буду только приятно удивлен, если моя родина вернется к порядку каким-то новым, более коротким путем. Но, увы, я не вижу созидающих сил, я не вижу и людей. Те, которые поняли и, может быть, помогли бы, бегут как крысы с корабля, а остаются те, которые не понимают, а главное – которым безразлично. Прости, моя славная именинница, что твой день я омрачаю невеселой философией, но она лезет в голову назойливо и властно, и прогнать ее я не в силах.

Игнат вчера и позавчера, скорчившись под цветущей яблоней, читал «Демона». Я его спрашиваю, что он читает. «Зинόн». – «Какой Зинон?» – «Димόн». Я догадываюсь, что это «Демон», объясняю ему содержание, а когда он кончает, я сам еще раз перечитываю красивые строфы. Я читаю некоторые места наизусть, вызывая удивление Игната. Странно, и ему, как всегда мне, особенно нравится конец, а когда я объяснил ему все тонкости, он пришел прямо в восторг, лицо его как-то перекосилось, и впечатление грусти ярко и показательно выдавилось на его лице…

И над семьей могильных плитДавно никто уж не грустит.

У меня начинает бурлить мысль заехать к вам хоть бы на недельку или дней на 10. Сейчас покинуть дивизию я никак не могу, но если бы она стала в резерв, то возможность могла бы оказаться. Жаль, что мой бригадный командир не из сильных мне помощников (к тому же пока еще не генерал) и оставить на него дивизию – дело не прочное: буду нервничать, как мать вдали от детей. Во всяком случае, мысль повидаться с женкой меня сосет, и если можно будет ее осуществить, то попробую…

12 апреля состоялся приказ армии и флоту о назначении меня начальником 159-й дивизии, а еще 11 марта [видимо, описка: апреля] я значусь нач[альником] штаба дивизии… где мое начальство штабом корпуса, я не знаю… какая-то там путаница.

Дело у меня идет волнами – то как будто крупное улучшение, то опять минус… сложно, трудно, но и интересно. Давай, драгоценная, роскошная, любимая, красивая, добрая, милая, славная, ненаглядная, любящая………… женушка, твои глазки и губки, а также наших малых, я вас всех обниму, расцелую и благословлю.

Целуй Алешу и Нюню. А.

Хорошо, если Генюша будет заучивать наизусть красивые стихотворения: это развивает память и вырабатывает стиль речи и письма.

Дорогая моя божественная женушка!

Писем от тебя нет три дня, хотя, зная, что вы в Острогожске, я об этом особенно не волнуюсь. Говорят, что и ваш скромный городок по-своему реагировал на свободы: поколотил офицеров, командира зап[асного] кав[алерийского] полка и совсем заколотил… насколько все это правда? Я только что прочитал газеты, и как ни тяжко их содержимое, но в некоторых случаях от смеха удержаться трудно. Вот, напр[имер], почему ушел Грузинов, командующий Моск[овским] военным округом… власть-то, власть-то какая! Оказывается, его никто не слушал: он приказал маршевым ротам из Твери идти на фронт, а совет «тверской республики» (у нас их теперь – хоть залейся) отменил его приказание; велел выдавать полкам по 1,5 фунта хлеба, полк отменил приказ; одна часть отказалась выдать захваченное ею оружие и лошадей жандармского эскадрона, другая потребовала 6-часовой раб[очий] день (конечно, и 8 часов могут утрудить хорошего человека, 6-то все немного легче); караулы сами уходили, если смена несколько запаздывала; у самого Грузинова производили обыск… Словом, если бы Шехерезада стала рассказывать своему повелителю подобную сказку, он задушил бы ее на месте. И одно можно сказать, что к[омандую]щий Моск[овским] воен[ным] округом – человек очень терпеливый или, вернее, как взятый из запаса, ничего в военной службе не понимающий.