Андрей Снесарев - Письма с фронта. 1914–1917

От тебя два дня нет писем (после последнего от 1 мая). Я все не покидаю думы заехать к вам дней хоть на десять, если мое детище попадет в резерв.

Последние 2,5 месяца были с большим содержанием, и пришлось поработать полным махом – я вновь заслужил, чтобы женушка меня приласкала и… «поискала в голове», как предел ее душевного лучеиспускания. Мысли мои бегут, как понесшие кони, как только я задумаюсь о моем милом гнездышке и о квочке, которая подобрала там под себя птенцов… Буря может бушевать, сколько ей хочется, можно все вынести и все выдержать, лишь бы был остров – убежище и покой после перенесенных испытаний. К нему летят думы упорно, как бы ни был высок шквал, как бы ни шумело море. Уж я пересмотрел свой маршрут, кажется, не больше трех дней пути. Все дело в том, отпустят ли меня? Ну, если не отпустят, значит я здесь нужен, а на этом можно поставить и точку.

Напиши мне о Тонике и Мите, где первый учится? Второй, по-видимому, на коленях у матушки. Письмо Митя написал удивительно грамотное и хорошим слогом. Как себя чувствует Алеша при новой обстановке, при вероятно проведенной у них системе выборов? Я думаю, что Алеша пользуется симпатиями прихожан, и против него они ничего не имеют, хотя с другой стороны пред нами ряд несуразных фактов: одного молодого корнета, в пятницу скажем, выбирают солдаты своим эскадронным командиром, а на другой день – утром в субботу – его арестовывают… И никто из них толком не знает, за что возвеличили молодого офицера вчера, зачем унизили сегодня. Ход мысли у простого народа порою прямо ошеломляющий. Поднимается вопрос, пойдет ли в наступление. Прямо не отвечают, а говорят, что это офицеры все выдумывают. «Да какой расчет офицерам-то?» – «Как, какой? Нашего брата перебьют, а им больше земли достанется…» И сколько ни говорите, что офицер сам пойдет вперед, что они в пехоте дали наибольший процент погибших, что большинству из них земля ни к чему… Земляки твердят свое. «Какой ты партии?» – спрашивают у конн[ого] вестового, приехавшего со своим офицером. «Я-то какой? Я вот у них в услужении…» – вот и вся платформа, а официально значится социал-демократом. Давай, золотая и ненаглядная, твои губки и глазки и наших малых, я вас обниму, расцелую и благословлю. Ваш отец и муж Андрей.

Целуй Алешу, Нюню, Тоника и Митю. А.

Дорогая моя женушка!

Вчера получил твою открытку от 30 апреля, а за два дня до этого – письмо от 1 мая… больше ничего не получаю (правда, три телеграммы – из Петрограда и две из Острогожска) – печальный показатель современного состояния нашей почты. А сейчас уже 14-е, и в обычное время я должен был бы иметь от тебя письма за 2–6 мая, т. е. штук 4–5, да значительную пачку тех, что я не получил от тебя из Петрограда. И это при том условии, что ты пишешь – за редкими исключениями – каждый день. Возьми теперь простого солдата, который в месяц пишет один – много два раза и которому так же отвечают, – когда получат его родные, когда получит он от них? И при теперешней его повышенной ко всему требовательности, представь, как он горячится и нервничает! Вообще, новый порядок донельзя расширил гамму притязаний и всяческих ожиданий, а обстановку обеднил страшно, притупив, как правильно сказал Шингарев, во многих сознание долга и обязанностей. Если и мои письма приходят к тебе с одинаковой неаккуратностью, то могу себе представить твое состояние – иметь мужа на войне при теперешней обстановке и не иметь от него вестей, это слуга покорный! Этим я и объясняю полученную от тебя 11 мая телеграмму, начинавшуюся словами: «Как твое здоровье…» Я тебе телеграфировал: «Получил обе телеграммы письмо 675 (т. е. от 1 мая) послал в Острогожск 9 писем (это 11-е) здоров целую Андрей». Интересно, сколько шла твоя телеграмма, сколько пройдет моя. Конечно, можно было бы остановиться на системе посылки систематических телеграмм, напр[имер], по крайней мере одну в неделю, но теперь и это не поможет: телеграмма идет так же долго, как и письмо, а из Петрограда шла даже на 1–2 дня дольше.

Современная почта грешна уже тем, что заставляет мужей 2,5 страницы своего письма жене наполнить однообразным вздором.

У нас стоят теплые, почти жаркие дни, и мой садик, страшно нагретый солнцем, сбросил с себя на пол почти все цветы, и получился у меня белый ковер с небольшими розовыми крапинками. Я протоптал гуляньем одну тропу, но так как она проходила вдоль переулка, где все же ходили люди, то я облюбовал себе другую дорожку, а ту первую изредка поливаю водою, чтобы она скорее заросла травой… смешная мысль, но я ее провожу упорно.

Только что окончил довольно большую книгу А. М. Федорова «С войны»; он описывает свои военные впечатления за первые семь месяцев. Автор – лицо гражданское, левое, поборник твоих друзей, и тем ценнее находить в нем мысли, которые резко расходятся с теперешними модными тенденциями. Теперь, напр[имер], пошла откуда-то блажь сближать и мирить офицеров с солдатами, словно они когда-то жили врозь и взаимно враждовали. Может быть, в тылах это и было, но не в боевой линии, не пред грозным ликом смерти. А таков уж закон наития – сказали, и все стали повторять, что солдаты с офицерами всегда были врозь, что надо их сблизить… ну и сблизили! А Федоров (стр. 190) так говорит: «Я гляжу на эти обветренные, запыленные, небритые молодые лица (офицеров), на эти крепкие, сильные фигуры в грубых шинелях, мокших под дождем, прокопченных орудийным дымом и дымом костров, и вижу, что рядом с солдатами они – родные братья, несут с ними один общий крест, живут с ними не только одной жизнью, но и одной душою». Вот неприхотливые и искренние слова человека, который, свободный от платформ и партийных указок, говорил то, что видел… Да это должен сказать и всякий, кто действительно воевал, а не трепал свой язык на площадях безопасного тыла. Из всех неправд, которые ныне переплелись с правдами в нераспутанный узел, для меня самая противная и гнусная – это неправда о стене между боевым офицером и солдатом, ее никогда не было и не могло быть, так как великое служение и общая опасность единили всех в общий кулак, который и крушил врага. Этот слух породили злоба или неведение, а распространили темнота и тыловое малодушие.

Вчера я чуть не получил к себе в части нового военного министра; утром получил телефонограмму, что к 14 часам он будет у меня в штабе. Отдал распоряжение и начал проверять; оказалось, что он подсчитал время и отказался от этой мысли. Был в 12 верстах, а ко мне не доехал. Мои люди и некоторые офицеры были на этом митинге и рассказали мне много интересного. Странно все это и сложно; теперь, когда много прожито, а еще больше пережито, ничему уже не удивляешься, а с выводами и предположениями не торопишься. Во всяком случае, мы живем сейчас в море – может быть, в хаосе – идей, но отнюдь не в областях реальной жизни. Она плетется одиноко в стороне, как забытая всеми старушка, а кругом ее гудит шабаш людских страстей, фантазий, теорий и несказанного легкомыслия; старушку обходят, толкают, иные над нею смеются, но она – беззубая – выше всего этого людского безумия: она идет своей дорогой, дорогой закона и естества, она уверена в себе, она знает, что к ней в конце концов все вернется. Когда я кончал еще предшествующую страницу, я заметил, как по улице пошла длинная колонна. Оказалось, что это пришло ко мне пополнение – около 800 человек. Пришлось выйти и говорить три раза, в разных группах. Наружное впечатление люди произвели хорошее и в пути вели себя прилично, а какие окажутся – покажет будущее. От частого говоренья получаешь такой опыт, что сегодня, например, я разошелся под какой-то народный говор: «допреж того, опосля, с того ли самого облику» и т. п. Сам потом смеялся. Все мы в конце концов заделаемся орателями, потому что при нынешнем разе иначе никак невозможно. Давай, голубка золотая, твои губки и глазки, а также наших малых, я вас обниму, расцелую и благословлю.