Моя последняя любовь. Философия искушения - Джакомо Казанова
– Я мог бы ответить вам, что мы платим ненавистью за ненависть, но это было бы клеветой на мой народ. Зайдите в наши синагоги, сударь, и вы услышите молитвы о наших братьях-христианах.
– Ради их спасения, как вы его понимаете. Однако на устах у вас молитва, а в сердце проклятия. Ваше смирение – только оболочка, прикрывающая низость и слабость. Признайтесь же, что вы презираете нас, а не то вам придется идти пешком.
Бедный еврей не произнес ни слова. Мне стало стыдно своей грубости, и в виде извинения я произнес:
– Я совсем не виню вас, это отвращение вы впитали из Ветхого Завета, который повелевает израильтянам при любой возможности проклинать своих врагов и приносить им наивозможный вред.
Он с удивлением взглянул на меня и покачал головой, не осмеливаясь говорить, но как бы всем своим видом возражая: «Наша вера не требует этого».
– Ну, ладно, давайте вашу руку и скажите, как вас зовут.
– Мардохей.
– Прекрасно, мой друг Мардохей. У вас есть дети?
– Пятеро сыновей и семь дочек.
– На время, пока я буду в Анконе, я остановлюсь у вас.
Семейство честного израильтянина приняло меня как патриарха. В благодарность за доброе отношение я потчевал их кипрским вином, доставлявшимся мне через венецианского консула, который хотя и был незнаком со мной, тем не менее много слышал о моей персоне и весьма ею интересовался. Этот добряк-консул отличался веселым нравом Панталоне и причудливостью Полишинеля. Тонкий гурман, он присылал мне настоящее скопольское вино и был крайне разочарован, когда узнал, что сей нектар предназначается еврею. «Этот Мардохей, – предупреждал он, – очень богат и занимается ростовщичеством, если вам понадобятся деньги, обдерет вас до костей».
Среди многочисленных дочерей Мардохея две старших, Лия и Рахиль, привлекли мое внимание. Обе были просватаны за молодых купцов – низкорослых кривоногих иудеев. Девицы откровенно презирали своих женихов, верные признаки чего я приметил за первым же субботним ужином и поэтому сразу составил план действий. Я, старикашка, в роли соперника юношей! Молодым евреям не было и двадцати, и читатель может заподозрить меня либо в наглости, либо в самоуверенности. Однако же мои намерения проистекали ни из того, ни из другого. Лишь отчасти их можно было объяснить горячностью нрава и в значительной степени – привычкой. Мои правила в отношении прекрасного пола известны – если имеешь дело с неопытными девицами, все прощается. У молодых девушек нет того, что свет называет принципами. Предоставленные самим себе, они всегда уступают врожденному чувству, а в обществе сверстниц стараются подражать друг другу. Но воля их скована: под надзором матери или матроны они превращаются в механизм, действующий с большей или меньшей добровольностью, но всегда по команде.
Рахиль и Лия были неразлучны, а предоставленная им свобода уже допускала злоупотребления и делала их в моих глазах легкой добычей. И я, старый лис, пробравшийся на голубятню, не замедлил расставить свои сети. Да и любой другой, если говорить о людях без предрассудков, поступил бы точно так же. Отцы и матери, если вы читаете эту книгу, а ведь пишу я именно для вас, выслушайте мой совет: не оставляйте ваших дочерей наедине друг с другом, не доверяйте свою единственную дочь ее приятельнице, лучше отпустите на променад, на бал, в театр, пусть даже в обществе молодого человека. Здесь, конечно, есть опасность, но она не столь велика. Наедине с предметом своей любви девица всегда воздвигает некоторые препоны, но ежели она вместе с подругой окажется в обществе искусного любезника, обе девы пропали. Стоит одной из них уступить хоть в какой-то малости, это побудит другую следовать ее примеру. Ведь лучший способ избежать стыда заключается в том, чтобы разделить его с кем-нибудь. К тому же зрелище наслаждений и восторгов подруги возбуждает чувства молодой девицы намного сильнее самых смелых прикосновений. Пусть не ссылаются на невинность младого возраста – чем в большем неведении остается девица о цели совращения, тем вернее будет ее падение. Горячность нрава, смешанная с любопытством, увлекает ее, и как только представляется случай, все кончено.
Шестнадцатилетняя Рахиль была маленькая, пухленькая, с миниатюрными ножками, томными и в то же время целомудренными глазами, многообещающей грудью и длинными черными волосами. Прибавьте еще два года, высокий рост, более сложившиеся формы, пламенный взгляд, высокомерную улыбку, чувственные губы, и перед вами портрет Лии. Мне нравились обе, но я не смог бы овладеть которой-нибудь в отдельности. Лия, как старшая и более созревшая, помогла мне в покусительстве на младшую сестру, конечно, непреднамеренно и почти не сознавая того. Одна отдалась по горячности, другая – скорее от удивления перед собственными чувствами. Лия оказалась страстной и кокетливой, Рахиль – невинной и доверчивой. Обе жертвы были принесены в один день. Сия двойная удача, как я и предчувствовал, оказалась для меня последней. Именно в это время и, пожалуй, первый раз за всю жизнь, мне пришлось, взглянув на прошлое, пожалеть о нем и содрогнуться при мысли о пятидесяти годах, к которым я летел на всех парусах. У меня уже не осталось никаких очарований, только сомнительная репутация и напрасные сожаления, а впереди – лишь бремя старости без достатка и пристанища. Писанием своих записок я занялся с единственной целью отвлечься от сих печальных размышлений, а также в сугубо моральных видах. Получившаяся картина моей жизни может быть излишне откровенна. Впрочем, записки эти, если у кого-нибудь возникнет на то желание, могут явиться в печати, но мне сие, как и все остальное, уже совершенно безразлично.
14 ноября я уехал из Анконы, где провел два месяца, и после двадцати четырех часов плавания оказался в Триесте. Там я остановился в самой лучшей гостинице. Хозяин, спросив мое имя, как будто призадумался, но, в конце концов, уверил меня, что я останусь доволен. Утром следующего дня пошел я на почту и среди писем нашел послание приятеля моего Дандоло, в коем была вложена незапечатанная и весьма для меня лестная рекомендация патриция Марко Доны к начальнику полиции Триеста барону Питтони. Не медля, поспешил я к сему последнему и самолично подал ему сию рекомендацию. Этот человек, не глядя на меня и не слушая, холодно положил письмо в карман и сказал, что уже предуведомлен о моем приезде, после чего небрежно отпустил меня. От него пошел я к знакомцу Мардохея, еврею Мойше Леви, к коему также имел письмо неизвестного мне содержания.
