Дневник - Мария Константиновна Башкирцева
Я не хочу, чтобы вы думали, что я вся излилась в этих признаниях.
Покончим сначала с банальностями. Это будет немножко длинно, ибо, знаете, вы их немало нагромоздили.
Вы правы, если говорить вообще.
Но истинное искусство в том именно и заключается, чтобы заставлять нас проглатывать банальности, не переставая очаровывать нас, как это и делает природа со своим вечно глядящим на нас солнцем или предвечной землей, со своими людьми, построенными по одному шаблону и одушевленными почти одними и теми чувствами… Но… есть же музыканты, которые владеют только несколькими тонами, и художники, у которых на палитре всего только какая-нибудь пара красок! Впрочем, вы это знаете лучше меня и хотите только заставить меня позировать перед вами. Скажите, как это лестно!..
Банальность, пусть так!.. Старуха с пруссаками в литературе, Жанна д’Арк в живописи, пусть!..
Действительно ли вы твердо уверены, что какой-нибудь лукавец (так ли я выразилась?) не открыл бы в этой сфере новой и будящей стороны?
Очевидно, что как еженедельная хроника ваша вещица даже очень хороша, но что я о ней думаю… А все прочие банальности по поводу вашей тяжелой профессии? Вы меня принимаете за буржуазную даму, которая считает вас поэтом, и стараетесь просветить меня на этот счет. Жорж Санд уже некогда хвастала тем, что пишет ради денег, а трудолюбивый Флобер плакался на свои чрезмерные творческие муки. И что же? Страдания, на которые он жалуется, действительно чувствуются читателем. Бальзак никогда на это не жаловался и всегда с энтузиазмом относился к тому, над чем собирался работать. Что касается Монтескье, то, если мне позволено будет так выразиться, вкус к науке был в нем столь жив, что если он и послужил источником его славы, то в то же время стал и источником его счастья, – как, вероятно, выразилась бы учительница вашего пансиона.
Ну, а относительно того, что продавать свои строки подороже, то я нахожу, что это очень хорошо, ибо никогда еще не было истинно блестящей славы без золота, как это и говорит еврей Баахрон, современник Иова (см. отрывки, собранные ученым Шпицбубе в Берлине).
И еще я вам скажу: все выигрывает в хорошей оправе – красота, гений и даже вера. Разве не явился Господь самолично, чтобы объяснить своему слуге Моисею орнаменты ковчега и приказать ему, чтобы херувимы, которые должны охранять ковчег по бокам, были сделаны из золота и отменной работы.
Итак, вот оно что: вы скучаете, вы ко всему относитесь безразлично, у вас нет ни на грош поэзии!.. Неужели вы думали меня этим испугать?
Я вижу вас отсюда. У вас должен быть довольно большой живот, коротенькая жилетка из материи неопределенного цвета, и последняя пуговица непременно должна быть оторвана. Одного я только не понимаю: как вы можете скучать? Я бываю иногда грустна, придавлена или гневна, но скучать… никогда.
Вы не тот человек, которого я ищу? Какое несчастье! (Вот она, консьержка!) Не будете ли вы так любезны объяснить мне, каков он должен быть, этот искомый человек?
Я никого не ищу, милостивый государь, и держусь того мнения, что мужчины должны быть не более как аксессуарами для сильных женщин (вот она – сухая старая дева!).
Затем отвечу вам на ваши вопросы с глубокой искренностью, ибо я не люблю потешаться наивностью гениального человека, который дремлет после обеда в своем кресле, с сигарой во рту.
Худа? О нет, но и не толста ничуть. Светская, сентиментальная, романическая? Но как вы это понимаете? Мне кажется, все это отлично может ужиться рядом в одном и том же человеке: все зависит от момента, случая, обстоятельств. Я оппортунистка и в особенности подвержена моральным заразам – таким образом, может случиться, что и у меня вдруг не хватит поэтического чутья, точь-в-точь, как у вас.
Каким ароматом я благоухаю? Ароматом добродетели. Вульгарных благоуханий, иначе говоря, духов, я не признаю.
Да, я люблю хорошо поесть или, вернее, я в этом пункте даже прихотлива.
У меня маленькие, немного неправильной формы, уши, но красивые.
Глаза серые.
Да, музыкантша, но не такая отличная пианистка, какова, по всей вероятности, ваша учительница.
Если бы я не была замужней, как я могла бы читать ваши ужасные книги?
Довольны ли вы моим послушанием? Если да, оторвите от жилетки еще одну пуговицу и думайте обо мне, когда сгущаются сумерки. Если нет… тем хуже! Я нахожу, что дала вам достаточно в обмен на ваши фальшивые признания.
Осмелюсь спросить, кто ваши любимые композиторы и художники? А что если б я оказалась мужчиной?
(К этому письму приложен был рисунок, изображающий полного мужчину, спящего в кресле под пальмой на берегу моря. Возле стоит стол, на нем кружка пива; на краю стола потухшая сигара.)
* * *
3 апреля 1884 года
Милостивая государыня! Я провел пятнадцать дней в Париже, и так как я оставил в Каннах кабалистические знаки, по которым адресую вам письма, то я не мог раньше ответить.
А затем, знаете, сударыня, вы меня страшно напугали! Вы цитируете одним взмахом пера, не предупредив меня, Ж. Санд, Флобера, Бальзака, Монтескье, еврея Баахрона, Иова, и ученого Шпицбубе из Берлина, и Моисея!
О! Теперь я вас узнаю, прекрасная маска, – вы профессор шестого класса лицея Людовика Великого. Признаюсь вам, во мне уже давно шевелилось подозрение: ваши письма в самом деле отдавали нюхательным табаком. Посему перестаю быть галантным (был ли я таков?) и стану обращаться с вами, как с университетским служакой, т. е. как с врагом.
Ах, вы, старый хитрец, старая пешка, старый грызун латыни, – вы хотели сойти за красивую женщину! И вы, наверное, пошлете мне ваши этюды, манускрипт, трактующий об искусстве и природе, с тем, чтобы я представил его в какой-нибудь журнал и поговорил о нем в своей статье!
Какое счастье, что я вас не предупредил о своем пребывании в Париже! В одно прекрасное утро я увидел бы, как раскрываются двери и входит ко мне потертый старичок, кладет свою шляпу на пол и вытаскивает из-за пазухи сверток бумаги, перевязанный тонкой веревочкой. И он обратился бы ко мне со словами: «Monsieur, я – та дама, которая…»
Итак, господин профессор, отвечу все-таки на некоторые из ваших вопросов. Начну с
