Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя - Владимир Н. Яранцев
Глава 3
В «третьей столице»
Выбрал эсеров. А. Добролюбов и «сектантские» рассказы
У Иванова 1918 г. (как и у Сопова – 1919-й) будет связан с оружием и смертью. В первой половине года оно для него только реквизит в его театральном деле. По его воспоминаниям, он «владел хорошим «бульдогом» (т. е. пистолетом. – В. Я.) с несколькими патронами и потому во все свои пьесы старался вставить стрельбу» («История моих книг»). В следующей пьесе «Цеха пролетарских писателей» «Шаман Амо» заглавный герой только готовится убить строителя железной дороги через тайгу, но его опережает крушение дрезины, на которой строитель ехал. Но уже в очередной своей пьесе «Защита Омска» стрелял, видимо, не один «бульдог». Начиналась Гражданская война, и выстрелы, ранения, смерти были уже не театральными, бутафорскими. Иванов, как записанный в Красную гвардию еще в 1917 г., с мая участвовал в боях против белочехов, уверенно двигавшихся к Омску. Иванов, согласно его мемуарам, принял два боя в окрестностях города, неуклонно отступая.
Потерь было много, но Иванова пуля обошла стороной. Очевидно, в силу его близорукости, – напомним, он с 1913 г. носил очки – да еще «богемного» вида, особенно отрощенных волос, его не ставили в первые ряды сражавшихся. Ему доставалась служба тыловая – например, охранника пороховых и оружейных складов. Здесь-то он и дописывал последний акт своей «Защиты…». И, наверное, так увлекся, что упустил «белый пароход» «Андрей Первозванный», на котором покидали Омск его сослуживцы. «Горчайшее разочарование», – его забыли забрать с собой, а может, просто бросили! Обида, видимо, злость, может, и ненависть захлестнула самолюбивого драматурга, только что писавшего о том, как красногвардейцы спорят с белоказаками из-за кражи знамени Ермака: кто из них патриотичней. Какой же схоластической ему должна была показаться эта ссора! Он «швырнул» пулеметную ленту с винтовкой в Иртыш и пошел. Не догонять красных, а на свою ул. Проломную, чье название теперь оказалось пророческим. Наступал и в его жизни какой-то то ли «пролом», то ли перелом. Так, непонятно, зачем он испытывал судьбу, несколько раз проходя по двору мимо одетых в белогвардейскую форму соседей. Далее Иванов продолжает, можно сказать, терять голову, сначала уехав в родные края, а затем скитаясь неделями или даже месяцами в казахских степях или даже за их пределами. Но обо всем по порядку.
Хотя порядка-то как раз и не было. Есть неясный фрагмент из записей «По тропинке бедствий». В одном абзаце Иванов пишет: «Красная Гвардия. Оборона Омска от чехов. На пороховом складе… Я хожу по улицам. Офицеры – любили драматические искусства», – все, как в «Истории моих книг». Но уже в следующем абзаце: «Приход чехов. Атаман Анненков. Меня мобилизуют, и я охраняю артиллерийские пороховые склады. – Бегство». Сие толковать можно так: Иванов не бежал или не успел бежать (или не захотел?) от вошедших в город чехов и взявших власть эсеров. Так что Иванова вполне могли мобилизовать, но не чехи, а анненковцы, из тех, кто поднял контрреволюционное восстание и помогал чехам победить. Но бежал от них, прихватив с собой оружие и боеприпасы. Сколько-то дней жил неподалеку от Павлодара «на Трех Островах», охотился, рыбачил, продавал рыбу на базаре, не вызывая подозрений: «Загорел, был грязен, оборван». Переждав, Иванов все-таки поехал к родителям, точнее, к отцу, который был монархистом и к большевистской идее, что «рабочие могут управлять государством», относился скептически, но как будто не враждебно. Тут произошло то, что потом он описал как недоразумение, хотя и какое-то подозрительное. Действительно, зачем было заносить заряженное ружье в дом и ставить его «в углу классной комнаты, где отец, сидя ко мне спиной, давал урок французского языка гимназисту», да еще «сыну станичного атамана». Объяснение вроде бы понятное, естественное – «от усталости». Но ведь тут же сидел и его брат Палладий, «изнуренный частыми приступами малярии и потому не все ясно соображавший». А по сути, вечно хихикающий «идиот», каким он предстает в рассказе 1921 г. «Отец и мать», или «О себе». Второе – более точное название, ибо фраза-формула: «Нет горя большего, чем говорить о себе» весьма подходит к разыгравшимся событиям. Мог ли сам Иванов застрелить отца, как сразу решили станичники и все, кто узнали о его нахождении на малой родине? Отец был самым близким ему человеком, в нем он сам зачастую узнавал себя – одаренный многими талантами, особенно гуманитарными, фантазер и мечтатель, с богатым воображением и потому отчасти авантюрист. Была ли обида или неприязнь, толкнувшие на убийство отца или даже на мысль об этом? Есть во всем этом достоевщина, «карамазовщина», взросшая на отцеубийстве. И только через восемь лет она всплывет под иным названием – «тайное тайных», где, вполне возможно, поучаствовала и тайна гибели отца как незажившая рана: он, Иван Карамазов, а не брат, «Смердяков», был настоящим убийцей.
Тогда объясняются и начавшиеся вслед за тем не просто скитания, а метания, порой, совершенно фантастические. О которых Иванов пишет не где-нибудь, а в автобиографиях, как будто бы не предназначенных для вымысла. Так, в А-1922 он сообщает, что бежал «после смерти отца (…) дальше за Семипалатинск к Монголии». И даже утверждает, что в колчаковщину, во весь период ее, «скитался от Урала до Читы». И еще дальше: «Наблюдал колчаковщину со дня ее зарождения на всем протяжении от Кургана до Владивостока» (А-1925), «видел прибой Тихого океана», «монгольские степи, покрытые трупами мадьяр и атамановцев», «видел расстрелянных в гротах с изображением Будды» в тех же степях (А-1927). В автобиографическом произведении «По тропинке бедствий» кратко записывает: «Смерть отца. Я хочу пройти старым маршрутом. Моя жена едет в Омск, а я через степь на Туркестан». В следующей записи тоже говорится о «поездке на Дальний Восток», но теперь уже в конце 1918 г. Тут или аберрация памяти, или скитаний было несколько: летом 1918-го, зимой того же года и т. д. Мы только хотим сказать, что причины их были не только политические – бегство от белых, но и личные, душевные, связанные с виной, подлинной или мнимой, в смерти отца. Отметим еще один нюанс – жена, которая, оказывается, была с ним в это время. И опять о ней нигде ни слова, кроме записей «По тропинке…». Какой-то заговор молчания, очень системное, систематическое исключение из тех событий ее фигуры. И только из рассказа «Гривенник», опубликованного в мае 1919 г. под псевдонимом «Вс. Тараканов», узнаём о том, как он и его жена, оба актеры бродячей труппы, обнищав, убежали в степь и в поисках ночлега и пропитания исполняли «кантату Брамса» перед прижимистым немецким колонистом, получив за это лишь жалкий гривенник. Герой монету выбросил, а его жена подобрала,
