Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя - Владимир Н. Яранцев
И видимо, была часть правды в тех его сомнительных воспоминаниях 1926 г., когда он писал, что стал «составлять (…) свою литературную компанию» из молодых начинающих писателей Тупикова-Урманова, И. Славнина, Иванова. Словно в противовес Гребенщикову, Новоселову и др., при явном тяготении Сорокина и Иванова к футуризму и лозунгу «сбросим с парохода современности» таких-то и таких-то. Это был «бунт бедных», но и не без саморекламы. Они и писать стали вместе, как Ильф и Петров. В том же очерке о Сорокине Иванов оставил образчик того, как они иногда писали дуэтом: «Он называл мне различные предметы или людей, предлагая мне говорить то, на что они похожи. У меня действительно была тогда большая образность, и мне лестно было, что Антон Сорокин так верит мне. Я сыпал сравнения, метафоры, как из мешка. Антон Сорокин тщательно записывал их. Затем я рассказывал сюжеты, как ни нелепы они были. Антон Сорокин записывал их все подряд». Иванов предполагал, что делал он это, чтобы «воспитать во мне фантазию и уверенность в обращении с материалом». Но с другой-то стороны, ставил под тем или иным рассказом свою фамилию, а не две! Наряду с самодельной книгой Иванова «Зеленое пламя» в омском архиве есть такая же, представленная газетными вырезками, с заглавием: «Сорокин А.С. Сибирский писатель. Сборник». И в нем несколько рассказов, авторство которых неоспоримо признано ныне за Ивановым.
Не мог он только благоговеть перед «королем», быть для него «литературным негром». В предисловии к книге рассказов Сорокина он позволил себе почти ругательную ересь по отношению к мэтру, умудрившись совместить ее с признаками уважения и почтения. Только за слова, что «в литературу сибирскую, пожалуй, даже мировую, пришел такой разбойник», т. е. Сорокин, он мог простить Иванову его убийственно смелые пассажи. Главное, что Иванов его понял, «разгадал».
«Театральный» 1918-й. «Согры»
Но не хватит ли уже о Сорокине? Возможно, сам Иванов тоже иногда недоумевал, пытаясь сократить, уменьшить его влияние, его вездесущее мелькание. Что в фельетонах «Омского вестника», что на заборах, где он расклеивал свои картины. Не слишком ли много его и в нашей книге, и в ее герое? Но когда удавалось освободиться, то мог смотреть на него со стороны, наблюдать за диковинным человеческим экземпляром, для которого писание рассказов не главное дело. А если он их все-таки пишет, то они обязательно дикие, «пахнущие мертвечиной». Зато он прекрасно фотографирует: ведь поверил же Оленич-Гнененко, что Сорокин получил на Всемирной выставке в Париже золотую медаль; он еще и оригинально рисует, но все больше кошмары – «Смерть с косой», «Дева-паук», «Мрак жизни, или Гимн голодающим», «Коршун с домиками», автопортрет с черепом, Богородицу с тараканами. Кстати, не отсюда ли потом явился будущий псевдоним Иванова – «Тараканов»? Есть у Сорокина и рассказ такой – «Писатель Александр Тараканов». И начало у него многообещающее, словно об Иванове: «Писатель Александр Тараканов был самоучка, вышел из народа и в короткое время составил себе известное и всеми уважаемое имя», потом растерял и все, что заработал пером, и славу, и имущество, но принципом «писать то, что думаю», не поступился. Так что вся его писательская жизнь показалась ему наваждением. Уж не о себе ли, Сорокине, написал тут автор? И не были ли его жизнь и творчество всего лишь «тараканьими» – суетой, пустыми хлопотами, смешным тщеславием? И был он не Сорокиным, а всего лишь Таракановым. Думая, не вернуться ли в Павлодар, не зажить ли по-другому, как заповедовали родители-староверы? А отступать поздно: семья, жена, дочь (правда, вскоре умершая), работа.
А главное, был дом на улице Лермонтова, 28, ставший уже не просто местом жительства, а клубом писателей, центром молодой сибирской литературы, куда приходили все мало-мальски талантливые. В тяжелые годы смены режимов этот уникальный дом Сорокина был и местом спасения от арестов и расстрелов. За одно это, за один только этот дом Сорокин заслуживал того, чтобы войти в историю литературы. И потому в позднем мемуарном очерке Иванов не мог не вспомнить о нем. Интересно, что в том же доме жил еще его младший брат Евгений, инженер, который много лет прожил в Индии. Как вспоминает художник Е. Спасский, он «досконально изучил йогу, и, вернувшись в Омск, начал лечить людей гипнозом». В «Тридцати трех скандалах Колчаку» Сорокин пишет, что устраивал собственные сеансы, пользуясь афишами брата, начинавшимися словами: «Знаменитый факир Индии Бен-Али даст представление». Поразительное совпадение с биографией Иванова, которую он сам живописал в романе «Похождения факира», о многом заставляет задуматься в этой удивительной связке «Сорокин – Иванов». И может, чтобы избавиться от наваждения этого «не-лжеца-а-выдумщика» из дома на Лермонтовской, Иванов и приходил с работы домой и… переписывал классиков. «Я переписал два или три тома рассказов Чехова, “Анну Каренину” Толстого, “Мадам Бовари” Флобера… Редчайшее я испытывал тогда наслаждение!» («История моих книг»). Но объяснял это тем, что, дескать, много занимался «политикой» после Октябрьского переворота, когда вступил в Красную гвардию, да еще была работа в профсоюзе, где вел заседания бюро печтаников, да еще воевал с кадетами и прочими контрреволюционерами. Но мы уже привыкли делать скидку на «советский» характер поздних мемуаров писателя. Представить пишущего Иванова помогает его знакомый той поры Дружинин. Описывая его первый бедный дом – «не жилье, а чулан», – он не забыл и «дощатый ненакрытый стол», за которым Иванов «писал скоро, торопясь, любовно складывая написанное в стопки. Поверх он клал речной голыш –
