Всеволод Иванов. Жизнь неслучайного писателя - Владимир Н. Яранцев
Но это действительно была только иллюзия. В автобиографии 1927 г. Иванов писал о той поре: «Я мучился, читал бессмысленно много, бесшабашно – меня выручила революция. Я решил, что писателя из меня не выйдет, что у меня мало прилежания и много гонору, и я стал провинциальным уездным политиком». Далее он в детали не вдается, – все-таки советский 1927 год – иронически перечисляя, как «разоружал солдат, заведовал милицией – преступники бежали из арестантских домов, которыми я заведовал, конференции, на которых я присутствовал, были бесполезны для общества и революции, но я верил в себя. Говорил и носил оружие». Исследователь в таких случаях, когда Иванов «включает» иронию и юмор, должен быть внимательнее. Во-первых, мы не поверим, что Иванов мог бросить литературу ради политики. Особенно попав в горьковский «Сборник пролетарских писателей» со своими рассказами. И хотя нам известно только одно напечатанное произведение той поры – рассказ «Книга свободы» в новой газете «Известия Курганских рабочих и солдатских депутатов» (19 марта 1917 г.), можно не сомневаться, что он писал, пусть и не публикуясь. Во-вторых, не было у него такой уж бурной деятельности, да еще в течение всего года. Ибо сам же он дает понять в «Истории», что выдвигали его после Февральской революции «на несколько постов» только потому, что «среди курганских рабочих считался, по-видимому, сравнительно культурным». А так как «был плохо подготовлен к политической деятельности», то и «на собраниях сидел, слушал и молчал», за что его даже прозвали «великим молчальником». И опять же, делая скидку на то, что писалось это в советское время, попытаемся понять, где Иванов предпочитал обойтись скороговоркой, вольно или невольно искажая, утаивая, умалчивая, а где был правдивым. Благо сейчас открылись многие документы и есть возможность для объективных выводов. Так, например, прояснилась ситуация с партийностью Иванова в Кургане 1917 г. В А-1925 он писал, что «долго не мог выбрать, кто лучше – меньшевики и эсеры – и сразу записался в обе партии». Теперь выяснилось, что для него важнее был вопрос не партийности, принадлежности к той или иной партии, а членство в городской думе. Перед выборами и социал-революционеры (эсеры), и социал-демократы (меньшевики) объединились в «Группу объединенных социалистов», чтобы увеличить шансы на прохождение в думу. Так оно и случилось. Существуют списки кандидатов, где Иванов стоит под № 25, а К. Худяков – под № 32. Иванов выше, очевидно, потому, что записан как рабочий – «типографский рабочий», а К. Худяков – как мелкий предприниматель, «буржуа» – «ремесленник, живописец», владелец мастерской вывесок.
Вступил Иванов в этот блок социалистов в марте, а стал членом – «гласным» – гордумы только 1 июля 1917 г. Чем же он занимался эти долгие месяцы, неужто агитировал за себя и свои партии? Может быть, усердно готовился к будущей политической деятельности на новой высокой должности? И можно ли представить вчерашнего факира Бен-Али-Бея и сегодняшнего новоиспеченного писателя штудирующим «“Капитал”, книги и статьи лидеров эсеров и меньшевиков, а не большевиков». Впрочем, тогда все, даже и в повседневной жизни говорили лозунгами, настолько велик был восторг от выдающейся победы над самодержавием. Вот и Иванов не устоял в рассказе «Книга свободы» (газета «Курганские известия», 15 марта): «Кровавая тирания деспотов, поработивших народ», «лохматое, жирное чудовище своевластия, пожирало лучшее и светлое», «восставший свободный народ захватил последнюю твердыню власти – дворец императора». Да и сам сюжет был не оригинальнее: писатель по имени Прощенный, вышедший «из мерзлых подвалов» некоего города, хочет написать книгу, по сути, революционную, призывая людей к восстанию, за что его «бросают» на длительную каторгу. Финал рассказа мелодраматичен: чтобы согреть мерзнущего ребенка, Прощенный сжигает рукописи своей драгоценной «Книги свободы» и умирает накануне вести о свержении царя.
Словом, вещь получилась вполне «агитационная», «целевая», о художественности ее говорить не приходится. Можно представить, что так, таким примерно языком говорил кандидат в городскую думу Иванов со своими избирателями. Возможно, и эпизод, когда Прощенный говорит с пришедшими на собрание людьми, отражает его собственный опыт общения с избирателями: «… приходили бедные юноши и степенные старцы, и просто люди, у которых не было лица, они сосредоточенно слушали речи Прощенного и скоро уходили еще более хмурые, но с новым железным огоньком ненависти в страстно расширенных глазах». Была ли только успешна эта его деятельность на новом поприще оратора и вождя масс? Находились люди поязыкастей. Такую ситуацию он описал в рассказе, точнее, очерке января 1917 г. «Полусонные». Присутствуя на некоем «собрании общества “Народный Дом”», он был удивлен, что «делала дело, говорила, строго говоря, только группа передовых людей (…), группа, организовавшая несколько обществ». Подметил Иванов и «новый психологический тип»: «общественный оратор», «человек, болтающий при каждом удобном случае старые, избитые, всем давно известные истины, это одержимый “словоязвием”, мечтающий о многом господин с пестрым галстухом и прямым пробором дипломата». Остается апеллировать к главному – своему пролетарскому происхождению: «Мы, рабочие, должны подойти и сказать: “Здесь наше место, пустите нас, мы с молотом!”».
Так что, наверное, Иванов был все-таки прав, когда говорил о своем молчании на всяких собраниях таких «общественных ораторов», чувствовавших себя на этих толковищах как рыба в воде, переговорить их было трудно. Попытка действия вылилась в крупный скандал. Он вспоминал об этом в «Истории»: «Если я смущался в городской думе, то среди своих товарищей-печатников я чувствовал себя свободнее». А далее последовал эпизод, можно сказать, в стиле его рискованных цирковых номеров, не очень-то свойственных чинной должности «гласного» гордумы. С толпой рабочих он подошел к типографии газеты «Курганского свободного слова» (орган кадетской «Партии народной свободы») и учинил там какие-то действия, за что потом был исключен из правления членов профсоюза типографских рабочих. В «Истории» он пишет о том, что ничего такого не было, просто «закрыли газету (…) и конфисковали в пользу государства типографию Кочешева» – получается ту же, в которой сам и работал! А один, журналист Татаринов (запомним его фамилию!), «выпрыгнул в окно и убежал, хотя никаких дурных намерений против него не имели». И все-таки, как оказалось, имели. Ни за что ведь не исключают. В эсеровской газете «Земля и воля» напечатали протокол общего собрания членов профсоюза, где сообщалось, что группа типографских рабочих (называлось имя Иванова) затеяла драку и рассыпала набор газеты. Почему затем, в анкетах и воспоминаниях он об этом «забыл», промолчал, непонятно – ведь это был акт справедливости: газету закрыли «за контрреволюционное направление» («История моих книг»), с точки зрения пролетариата, к которому Иванов принадлежал, все было правильно.
«Король» и шут Антон Сорокин
А с точки зрения закона, демократии, свободы слова? Получалось, что
