Молния. История о Мэри Эннинг - Антея Симмонс
Мы все стали спать на одной кровати, чтобы отец не мерз. Пришла зима, а вместе с ней и долгие морозные ночи. Впрочем, короткие мрачные дни были нисколько не теплее. Мы все страшно уставали, но спали помалу. Ночами отец стонал, кричал, мочился прямо в постель, потому что не мог встать на горшок, и мы лежали без сна, чувствуя, как по простыне растекается горячая влага, прислушиваясь к его стонам и матушкиным приглушенным рыданиям.
Мне было больно видеть немощь отца. А ведь я помнила его таким сильным! Он без труда сажал меня на закорки. Сам грузил на тележку распиленные бревна. Огромные глыбы на пляже передвигал легко, словно мелкие камешки. А теперь не мог поднять собственной головы, заросшей грязными седыми волосами, спутанными и затвердевшими от пота и слез. Руки у него отощали и ослабели, кожа пожелтела и обвисла, и под ней отчетливо просвечивали белые кости — их легко можно было пересчитать, чем я порой и занималась.
Как-то раз мне подумалось, что череп угря, возможно, заинтересует отца и он проснется. Гарри скрепил кусочком проволоки верхнюю челюсть с нижней, и я научилась ловко щелкать этими острыми зубами потехи ради. Что это были за зубы! Передние — длинные и острые — загибались внутрь. Один раз я сунула палец угрю в пасть, чтобы выяснить, сможет ли рыбка вырваться, если он ее схватит. Стоило зубам сомкнуться на пальце, стало понятно, что пути назад нет. У меня на костяшках остались крошечные царапинки — такими острыми оказались зубы угря. А за рядом передних зубов, напоминавших маленькие кинжалы, поблескивал ряд тонких «иголочек» для измельчения плоти, и он тянулся до самой глотки, расположенной куда дальше огромных глазниц. Я провела по ним пальцем и вновь поранила руку до крови.
Я села рядом с отцом и принялась щелкать рыбьими челюстями, представляя, что было бы, окажись угорь в два, а то и в три раза крупнее! Какое страшное из него вышло бы чудище! Под стать жуткому змею, с которым бился сам святой Георгий!
Как жаль, что Генри не было рядом! Я бы показала ему угря. Он бы зарисовал его для меня. Я бы рассказала ему про отца. Может быть, он бы даже помог мне советом.
Впрочем, кое о чем я бы умолчала. Я не стала бы рассказывать, что отец ходит под себя и пускает слюни, или что он ужасно похудел и сделался почти прозрачным, или что от него плохо пахнет, хотя матушка моет его всякий раз, когда мороз ослабевает. Уверена, он и сам не стал бы меня о таком расспрашивать, зато помог бы укрепить мою веру, что отец поправится. Я в этом нисколько не сомневалась. Хотя, возможно, я и не получу больше весточек от Генри. Недаром говорят: «С глаз долой — из сердца вон».
Впрочем, поводы для радости тоже были. Как ни странно, жители Лайм-Риджиса в большинстве своем начали вести себя куда добрее, чем раньше, когда отец еще был здоров. Наконец стало понятно, кто настоящий друг, а кто нет. Некоторые особенно благочестивые горожане помогали нам из желания переманить нас в свою церковь, чрезвычайно заботясь о своем христианском долге и не скрывая истинных намерений. Невероятно тяжело было брать хлеб и деньги у тех, кто никак не мог обойтись без колких замечаний о том, что отец «сам во всем виноват» и что «Господь всегда карает грешников» (тут, судя по всему, имелись в виду диссентеры). Или о том, что мы — «невинные бедняжки, страдающие из-за упрямства своего отца». Джозеф строго-настрого наказал мне держать язык за зубами и ничего на это не отвечать, хотя по моему лицу все было понятно. Во всяком случае, так выразилась одна неприятная дама из церкви Святого Архангела Михаила, сунув мне в руки вялую репку и две морковки.
— Я сама все видела! — торжественно провозгласила она, и глаза ее сверкнули, как частички кварца в камне. — Видела, как он поднимался по Черной Жиле в день воскресный! И тащил вас, бедняжек, за собой, совлекая невинных детей с пути праведного! Пусть эта беда станет ему уроком. Господь пощадил его, чтобы он узрел Его милость и вернулся в лоно истинной церкви! Слава Богу за все!
Пока я забирала из рук дамы овощи, Джозеф, стоявший позади, ущипнул меня за спину. Меня так и подмывало ей ответить. Сказать, что после смерти она вряд ли попадет в рай, а еще что я жду не дождусь, когда же окончится ее земной путь. И что морковью меня не задобрить. Но я сдержалась и промолчала. Дама все же заметила выражение бескрайней ненависти, застывшее на моем лице, словно черная грозовая туча над морем, и ткнула в меня костлявым пальцем.
— Сколько же в тебе неблагодарности, дитя! Никак сам сатана поработил твою душу! Вот уж и впрямь истинная дочь своего папаши! О, какой кошмар, какой ужас!
Ее слова меня ни капли не тронули. Пускай видит, какой огонь полыхает у меня внутри! Мне безумно хотелось спустить ее с лестницы.
— Она желает нам добра, — сказал Джозеф, когда дама ушла.
Хм-м-м. Ну конечно. Если это — добро, то какое же зло, интересно?
Хоть матушка терпеть не могла подачки, потому что была очень гордой, как и я, но корзинки с едой, которые нам отдавали, называла даром Господним. Сказать по правде, в те дни мы порой ели куда сытнее, чем раньше, а это шло только на пользу всей нашей семье, в том числе и еще не рожденному малышу. Думаю, матушка и сама уже не видела в ребенке, растущем у нее во чреве, знак милосердия Божьего, но считала, что ради него отец непременно поправится.
Два-три раза в неделю Гарри Мэй приносил нам немного соленой рыбы, и так на протяжении чуть ли не месяца. Это было очень великодушно с его стороны, потому что затянувшаяся непогода мешала рыбной ловле, а значит, Гарри приходилось делиться с нами своими последними припасами, заготовленными на зиму. Даже в самом конце зимы рыбакам не давали выйти в море весенние бури, как до этого — снег и лед. Людям приходилось питаться остатками зимних заготовок — маринадами, соленьями и тому подобным.
Сквайр Сток, один из отцовских клиентов, время от времени присылал нам яйца, сыр и молоко. Хорошо, что дни стояли холодные, и потому молоко подолгу сохраняло свежесть, а не скисало и не сворачивалось, как летом. Матушка подогревала его и по чуть-чуть давала отцу, стараясь не переживать, когда оно проливалось ему на сорочку. Иногда ей удавалось скормить ему кусочек яйца всмятку. Отец ел мало и страшно худел, но в нем все еще теплилась жизнь.
Когда мне не надо было сидеть с отцом, а Джозефу — идти к драпировщику, мы изо всех сил старались пополнить наш запас сокровищ на продажу.
Ссорились мы крайне редко, но я чувствовала: Джозефа страшно раздражало, что ценные диковинки будто сами прыгали мне в руки, тогда как ему, сколько бы он ни копался в грязи и ни скреб найденные камни, не попадалось ничего стоящего. Конечно, я радовалась, что у меня было такое чутье. Я и по сей день очень его ценю. Но я никогда не хвасталась этим. Джо до сих пор припоминает мне тогдашний успех. Дескать, так нечестно — еще бы, ведь его обскакала девчонка, да еще и младшая сестра! Впрочем, первое обстоятельство задевало его куда сильнее. А я никогда не понимала, какая, в сущности, разница. Наверное, начни Джозеф шить платья или пеленать младенцев, многие сочли бы это странным, но почему одни дела предназначаются лишь для мальчиков, а другие — только для девочек, я никак не могла понять. Как по мне, это ужасно нелепо. Например, драться я умела не хуже любого мальчишки, в чем Генри и сам убедился, но дело не только в этом. Так было во всем. Девушкам суждено было
