Леонид Млечин - Брежнев
– Да что же это такое, ничего невозможно решить! Брежнев изрядно подорвал свое здоровье неумеренным приемом снотворных. Если бы он не глотал таблетки в таком количестве, он бы так быстро не сдал.
– Это токсикомания. – Академик Чазов не сомневался в диагнозе. – Человек привыкает к препарату и не может без него. Это и привело к дряхлению. Если бы не это, он бы еще держался.
И в семье с горечью замечали, что Леонид Ильич всё чаще уходит в себя, погружается в невеселые раздумья, что он отрешен от дел и безразличен к окружающему миру. Старел на глазах.
«Он на ночь пил по четыре-пять снотворных таблеток, – вспоминал Голиков. – Он стал уже наркоманом… Я заметил, что Леонид Ильич на ногах твердо не стоит, стал глохнуть, речь нечленораздельная. Поразмыслив, решил поговорить с Брежневым один на один и даже направился к нему в кабинет. Но у него была Галя Дорошина.
В последнее время Брежнев только ее терпел, принимал с документами. Всё шло через нее. Я ее всегда считал умной, порядочной женщиной. Позвал ее:
– Галя, мне надо с Леонидом Ильичом поговорить. Он же умный человек. Как он не понимает, что губит себя, употребляя свое снотворное. Быстро устает и после обеда обязательно спит.
А Галя Дорошина мне говорит:
– Виктор Андреевич, не делайте этого. Если вы только заговорите с ним на эту тему, он вас возненавидит и от вас избавится».
Чуть ли не единственным связующим звеном между Брежневым и остальным миром оставалась его референт-стенографистка Галина Анатольевна Дорошина. Она приносила Брежневу наиболее важные документы, которые необходимо было довести до его сведения.
Когда состояние Брежнева ухудшилось и нужно было как-то повлиять на генерального секретаря, чтобы он соблюдал режим и заботился о своем здоровье, Чазов обратился к Андропову. Андропов не рискнул сам заговорить об этом с Леонидом Ильичом. Пошел к Суслову. Тот был очень недоволен, что к нему обращаются с таким вопросом, вяло сказал, что при случае поговорит с Брежневым, но ему явно не хотелось этого делать.
А мог ли кто-нибудь еще в высшем эшелоне власти рискнуть и вмешаться в личные дела генерального секретаря?
Начальник столичного управления госбезопасности Виктор Алидин вспоминал, как однажды член политбюро и первый секретарь Московского горкома Виктор Гришин попросил его зайти, чтобы посоветоваться по щекотливому вопросу.
У Гришина только что побывал болгарский посол и рассказал о том, как в Болгарию приезжал сын Леонида Ильича – первый заместитель министра внешней торговли Юрий Брежнев со своей секретаршей. По словам посла, сын генерального вел себя недостойно. В результате по Болгарии пошли нехорошие разговоры о Леониде Ильиче и его семье.
Гришин сказал Алидину, что считает необходимым поставить в известность о поведении Брежнева-младшего самого Леонида Ильича, но на всякий случай решил посоветоваться.
Опытный генерал госбезопасности категорически не советовал Гришину этого делать:
– Леонид Ильич подобный разговор может расценить как вмешательство в его личную жизнь. Ведь посол Болгарии мог и сам встретиться с Леонидом Ильичом и рассказать ему о сыне, а он сделал хитрый ход, подбросив эту проблему вам…
Брежнев нуждался, по существу, в психиатрической помощи. Но кто бы решился предложить генеральному секретарю побеседовать с психотерапевтом?
– Мы всё перепробовали, – рассказывал Чазов. – Одного кудесника привезли из Монголии. Он занимался иглоукалыванием, применял разные тибетские методы, всякие обкуривания. Ничего не помогало.
Весной 1981 года председатель Госплана Николай Байбаков, озабоченный здоровьем своей жены, узнал, что в Тбилиси некая Джуна Давиташвили лечит больных бесконтактным массажем. Байбаков пригласил ее в Москву.
Потом Брежневу через одного из помощников, который тоже у нее лечился, передали письмо относительно Джуны. Леонид Ильич позвонил Байбакову:
– Николай, что это за бабка, Джуна? Ты что, лечился у нее? Что она хочет?
Байбаков поведал о ее успехах.
– Что требуется для ее нормальной работы? – спросил Брежнев.
Байбаков пояснил:
– Во-первых, прописать в Москве. Председатель исполкома Моссовета Промыслов отказывается это сделать, потому что возражает министр здравоохранения Петровский. Вовторых, обязать Академию медицинских наук исследовать метод бесконтактного массажа и дать заключение.
Через день Джуна получила разрешение на прописку. А еще через два дня к Байбакову приехали новый министр здравоохранения Сергей Петрович Буренков и президент Академии медицинских наук Николай Николаевич Блохин.
Но помочь Брежневу Джуна не могла.
В первых числах января 1977 года бригаду, сочинявшую речи генеральному секретарю, собрали в кремлевском кабинете Брежнева. Черняев записал его слова:
– Проснулся сегодня, зарядку сделал… Думаю, чтой-то такое мне вчера в голову пришло?… Не сразу вспомнил. А вот что! Неплохая в самом деле идея. Двадцатого Картер вступает в должность. Почему бы не сказать что-нибудь ему такое перед этим, вроде как добрую волю проявить. И предлог хороший – Тулу-то ведь недавно наградили, дали городу Героя. Я в Туле ни разу не был, хотя десятки раз проезжал через нее, туляки мне даже ружье чинили. Вот и поеду, поздравлю их, вспомню, как стояли насмерть во время войны, можно сказать – спасли Москву. И заодно скажу Картеру что нужно.
Он стал ходить по кабинету, диктовать схему выступления. Вернулся к тулякам:
– Надо упомянуть тех, кто воевал и остался жив. Я вот ведь воевал, а живой.
Он прослезился. Прошел к письменному столу, достал платок из ящика:
– У меня настроение произнести это с волей. Я подготовлюсь… Вообще я считаю, что мне надо время от времени выступать перед народом… Это поднимает людей, вызывает энтузиазм.
17 января 1977 года, за три дня до инаугурации нового американского президента Джимми Картера, Брежнев на поезде приехал в Тулу. Леонида Ильича свозили в Ясную Поляну, на Тульский машиностроительный завод имени Ванникова, потом доставили на встречу с городским активом. Он выполнил намеченное. Прикрепил к знамени Тулы золотую звезду, порадовал амбициозного первого секретаря обкома Ивана Харитоновича Юнака, своего человека (после войны Юнак работал председателем Днепропетровского облисполкома).
Но Леонид Ильич явно переоценивал свои силы. По привычке брался читать обширные доклады, которые не мог осилить. Путал слова, говорил так, что ничего нельзя было понять. Иногда останавливался, сам себя спрашивал:
– Правильно я прочитал-то?
И зал, слыша это бормотание, замирал в изумлении. В телевизионных отчетах, разумеется, всё это вырезалось. Оставляли только приличные куски. Но и над ними народ хохотал.
