Я – Мари Кюри - Сара Раттаро
Тут я вспомнила кое-что. А именно, слова Жанны, которые та произнесла на днях в моем кабинете, когда пришла разыскивать Поля, и у меня задрожали руки. Я подумала о том, сколько денег он заплатил за эти цветы, и мне стало до того не по себе, что я никак не могла решиться поставить розы в вазу. И оставила с поникшими венчиками на столе, однако, повинуясь закону горчайших противоречий, прижала к груди связку ключей – и все, что они означали.
* * *
Во время тайных свиданий мы с Полем многим делились друг с другом. Его стремление открыться передо мной было безудержным. Он часто писал мне длинные письма, в которых нити мыслей переплетались со словами любви, и, будто повинуясь древнему человеческому инстинкту, я начала писать ему в ответ. Мы по очереди клали пухлые конверты в ящик старого комода, словно то был особый ритуал, а может быть, игра.
Насытившись любовью, мы, лежа в кровати, ели суп и жаркое, которые Поль покупал по пути из лаборатории у уличных торговцев на бульваре Сен-Мишель, стоя в очередях вместе с рабочими из этого квартала. Мы разговаривали в основном о прошлом – в памяти всплывали эпизоды, детали.
Я рассказала Полю о том, как болела мама и как ныло мое сердце, оттого что прекрасная страна, где я родилась и выросла, оказалась под властью чужаков, запрещавших девушкам учиться. Я объяснила, что такое «Летучий университет» и в чем состояла суть договора, который мы с Броней заключили, чтобы пробить себе дорогу в жизни – эта дорога привела нас обеих в Париж. В потоке слов я даже не замечала, что у меня перехватывает дыхание и я начинаю размахивать руками, пока Поль не обхватывал мои ладони и не прижимал к своей груди. Наши взгляды встречались, это было все равно что выпить глоток прохладной воды в жаркий день.
– А теперь твой черед рассказывать.
И, словно в театре, Поль выходил на подмостки.
Он родился в пригороде Парижа, семья жила скромно. Ему ни за что не удалось бы попасть в университет, если бы он не выиграл стипендию Высшей школы промышленной физики и химии, где, на свою удачу, повстречал самого удивительного преподавателя, какого только можно вообразить, – Пьера.
Я понимала, что он имеет в виду. Слова Поля были не просто выражением признательности ушедшему из жизни другу. Пьер умел быть строгим и требовательным наставником, способным раскрыть лучшие качества подопечного.
Я опустила взгляд, чувствуя, как щиплет глаза. Хотя прошла уже целая череда лет, иногда накатывало ощущение, что Пьер не хочет отпускать меня.
Поль рассказывал о своих юношеских историях любви. Жанну он встретил в двадцать шесть лет. На их браке настаивала мать Жанны, а у него тогда было слишком мало опыта, чтобы понять, что он никогда не сможет жить в ладу с женщиной, у которой голова забита сплетнями и вздором и которая в ответ на любой вопрос начинает дотошно копаться в бессмысленных деталях.
Пока Поль делился со мной всем этим, у него изменился голос – стал печальным и глубоким от осознания тяжести подобной ситуации.
– Теперь я прихожу домой, только чтобы проведать детей…
– Тебе стоит поговорить с Жанной, – посоветовала я.
– Поговорить с Жанной? Думаешь, это так просто – застать ее дома одну? Рядом всегда ее мать и сестра, они только и ждут удобного случая, чтобы наброситься на меня…
Я протянула руку и сплела пальцы с его пальцами, и мы затихли, не произнося свои мысли вслух. Мы замерли, словно две птицы, улучившие мгновение отдыха, а потом Поль снова притянул меня к себе.
Нам казалось, на нас снизошла благодать – быть вместе, рядом, и тогда мы даже не подозревали, что вскоре жизнь даст нам понять, что мы не заслуживаем такого счастья.
В те месяцы жизнь казалась удивительной. Все играло новыми красками, мир перестал быть привычным.
Однажды, когда я пришла к Полю, он встретил меня с ведром желтой краски, которую уже успел развести до светлого тона, и двумя малярными кистями. Мебель была отодвинута от стен, а пол застелен газетами.
Пока мы вместе красили спальню, чтобы место наших встреч стало еще лучезарнее, я поняла, зачем Поль затеял все это. Никогда прежде мы еще не были так близки. Закончив красить стену, мы распахнули окна и опустились на кровать посреди комнаты. Лежали, обнявшись, и долго смотрели друг на друга, а потом занялись любовью – медленно, неторопливо, без спешки и надрыва, как двое, которые знают друг друга уже целую вечность.
– Дезире Гернез умер, – сказала я, одеваясь.
Стояла глубокая осень, опавшие листья носило ветром. Солнце клонилось к закату, еще несколько часов – и стемнеет, вечер скроет мои передвижения по улицам Парижа.
– Жан Перрен посоветовал мне подать заявку в Академию – место Гернеза освободилось, и я могла бы занять его…
– Это в порядке вещей, – ответил Поль, приподнявшись на локте.
– Тебе только кажется, что это легко. Пьеру отказывали дважды…
– Ты единственный лауреат Нобелевской премии, еще не принятый в члены Академии. Тем более что ты состоишь в Институте Франции. Да еще преподаешь в Сорбонне…
– Однако я женщина, – напомнила ему я.
И, глубоко вздохнув, села на кровать поближе к Полю.
Он обнял меня.
– Ты великая женщина. Всем этим мужчинам далеко до тебя.
– Как раз это и страшит их. Правда проста и очевидна, как всегда, – заметила я, повернувшись к нему.
– Только не отступай, не сдавайся.
– Попробую, – пообещала ему я. – Нужно собраться с мыслями и предложить свою кандидатуру…
– Я знал, что ты уже приняла решение. И помни: я всегда поддержу тебя.
Руки Поля увлекли меня обратно в постель.
– Ну хватит, мне пора. Уже поздно. – Я попыталась вырваться.
– Останься же, Мари. Не уходи, прошу тебя. Только не уходи сегодня ночью.
Я прижалась к нему и поцеловала, и лицо Поля озарилось удивлением и радостью. Я, Мари Кюри, согласилась отступить от своего решения, нарушить правила и пренебречь своими обязанностями. В тот вечер в квартире с перекрашенными стенами мы снова зачарованно наблюдали, как идеально соединяются наши тела. Нос Поля попадал точно в изгиб моего хрупкого плеча, а моя щека оказывалась в ложбинке между его шеей и ключицей, словно две половинки формы для литья. Мои волосы, уже не стянутые в узел, будто оживали, когда пальцы Поля текли сквозь них.
Проснувшись среди ночи, я увидела, как Поль изучает мою наготу, словно хочет вылепить мое тело, подобно скульптуре.
– Я очерчиваю контуры твоих бедер и голеней, пусть они отпечатаются в моей памяти, – шепотом произнес он.
Удивительно, что я до сих пор оказываю такое воздействие на мужчин.
– Смотри-ка, что я нашел.
На большом пальце моей ноги осталась засохшая краска, и Поль указал на завитушку, которую я случайно нарисовала на стене, когда мы занимались любовью.
– Давай сдвинем кровать левее, чтобы я мог видеть этот росчерк изо дня в день, – сказал он, и эти слова показались мне самыми романтичными из когда-либо сказанных.
Я доверилась его рукам и до самого дна испила желание остаться здесь, на этом тихом острове, омываемом водами бестревожного моря.
* * *
Невзирая на то что я обладала самыми глубокими знаниями о радиоактивности, выделила радий и рассчитала его атомную массу, а также являлась членом четырех Академий наук – шведской, голландской, чешской и польской, – и вдобавок состояла в Американском философском обществе и Императорской академии Санкт-Петербурга, Французская академия наук меня не принимала.
Мои самые ярые защитники недооценили консерватизм большинства своих коллег, и когда Гастон Дарбу, один из четверых ученых, которые выступали против присуждения мне Нобелевской премии, написал открытое письмо в Temps, утверждая, что он не знает «более авторитетного и достойного занять это место ученого», чем я, – меня это в самом деле поразило. На долю секунды я ощутила надежду, что научный мир меняется.
Мы с Броней были на кухне. Она готовила блюдо по старинному рецепту, который передала ей
