Я – Мари Кюри - Сара Раттаро
Квартира, которую снял Поль, была маленькая, но уютная. И очень светлая, с большими окнами.
Стоя посреди комнаты, Поль смотрел на меня, словно под гипнозом, и на миг мне показалось, что передо мной Пьер. Те же глубокие глаза, решительный подбородок и губы, каждый миг готовые расцвести улыбкой. Он поцеловал меня так легко и невесомо, что я подумала, уж не почудилось ли мне. Я тихо отступила назад, чтобы вглядеться в его лицо. И увидела Поля.
Его дыхание было совсем рядом. Руки Поля легли мне на талию, и я почувствовала силу объятий. Наши губы встретились в реальности, платье соскользнуло с плеч на пол. Его кожа соприкасалась с моей. Я уже позабыла правила этой игры, да и не знала, нужны ли они.
Закрыв глаза, я услышала его хриплый голос:
– Мари, я тебя хочу.
Мы оказались на полу, и мои ноги обвились вокруг его тела. Мы исполняли этот танец в тесноте комнаты, а потом Поль оказался сверху, наши пальцы переплелись. Я приникла губами к его ключице, чтобы никто не услышал, как я теряю самообладание.
На рассвете я села на поезд в Со. Выскользнув из-под одеяла, я бесшумно вышла из квартиры, добралась до вокзала и шагнула в пустой вагон, тогда как Париж готовился встретить людей из провинции, ехавших в противоположном направлении.
Когда я вернулась домой, все еще спали. Броня, помогавшая мне с Ирен и Евой после смерти Эжена, еще не спустилась из спальни, гувернантка тоже.
Первые лучи солнца струились по кухне. Я достала из буфета хлеб и сыр. И набросилась на них, словно не ела несколько дней. Вошла сестра и, увидев меня с ломтем хлеба и толстым куском сыра сверху, спросила:
– Ты что, совсем голодная?
– Всю ночь работала, – солгала я.
– И забыла поужинать?
Я стряхнула с губ крошки. Я не чувствовала себя виноватой ни за то, что произошло между нами с Полем, ни за эту ложь сестре. Хотелось просто обнять Броню.
И когда я сомкнула вокруг нее руки, она будто окаменела, но потом смягчилась и тоже крепко обняла меня.
– Спасибо, что всегда заботишься обо мне, – прошептала я ей в волосы.
– Отрадно видеть, как ты ешь, – ответила сестра.
Я взлетела по лестнице на второй этаж, надо поскорее переодеться и снова ехать в лабораторию, к тому же нельзя мешкать, иначе Броня прочтет по моим глазам правду, всю правду.
Вернувшись на работу, я оглядела лабораторию, хотела понять, здесь ли Поль. И растерялась, войдя в кабинет.
Я никак не ожидала застать здесь кого-либо, особенно Жанну.
– Сегодня он не ночевал дома, – она была так разгневана, что уже не могла плакать. – В последнее время так почти всегда. Он говорит, что ночует здесь, в лаборатории, чтобы следить за ходом опытов.
Жанна подошла к окну и выглянула на улицу, словно ожидала увидеть своего мужа.
– И вот сегодня на рассвете я пришла сюда, все ждала его, но ведь ясно, что даже духу его тут нет… Ты случайно не знаешь, куда он уходит?
Я почувствовала, как у меня холодеет кровь, хорошо, что Жанна по-прежнему смотрит в окно.
– Нет, – ответила я.
Жанна обернулась и стала вглядываться в меня.
– А ты знаешь, что ему предложили преподавать, пообещав двадцать тысяч франков в год, но он отказался?
Я знала об этом, равно как и о том, что Поль хочет продолжать научные исследования.
– Поможешь мне переубедить его, Мари? Тебя-то он послушает… – напирала она.
– Переубедить? Но для него так важна работа по изучению магнетизма… – начала я, но внезапно во рту пересохло.
– Важна? А известно ли тебе, Мари, что на самом деле важно? – вскипела Жанна. – Четверо детей, которых нужно кормить, одежда, которую приходится перешивать, потому что мы не можем позволить себе новую, а в конце месяца – разорительные, немыслимые счета на оплату, так что едва удается наскрести денег на хлеб с сыром, но главное – муж, который принимает решения, не спрашивая тебя.
С этими словами Жанна направилась к двери, но обернулась и подлила масла в огонь:
– Как же я была глупа, решив, что ты поможешь мне. Все вы одинаковы – вы, прославленные ученые. Только и делаете, что думаете, думаете, думаете. Пусть другие решают проблемы! Где сейчас твои дочери? Кто заботится о них, Мари? Впрочем, прости меня. Такие мелочи, как воспитание детей, не должны волновать тебя.
Она вышла.
А через несколько секунд я услышала звонкую пощечину и возглас:
– Обманщик!
Я поспешила в соседнюю комнату и увидела на пороге Поля. Он стоял, прижав руку к щеке, словно пощечина обожгла его только что, между тем Жанна уже прошла через сад. Она скользила быстро и бесшумно, точно тень. Мне захотелось окликнуть ее, но я не стала. Просто смотрела, как она удалялась, а потом слилась с плотным потоком парижской улицы. Да и что я могла ей сказать, если бы окликнула?
Меня затянул водоворот странных переживаний. Страх? Гнев? Унижение? Тревога? Сложно понять.
Мужчина, с которым я провела ночь, поднял взгляд на меня, и мое сердце защемило от боли. У чувства вины, какое я испытывала, наверняка много причин, и в то мгновение я осознала одну из них: во взгляде Поля читалась лишь мука.
Мои дни расцветились новыми красками, я возродилась, словно окончательно выздоровела после долгой болезни.
Такое трудно утаивать. Когда я накрывала стол к завтраку для дочерей, мне хотелось петь, и когда спешила на привычный утренний поезд, отходивший без пяти восемь, – это был уже не просто путь на работу, но дорога к нежданно обретенной радости.
Наши с Полем свидания происходили каждый день, зачастую совсем короткие, почти как остановка в пути. Мы входили в широкий вестибюль дома номер пять по улице Банкье порознь, чтобы нас не приняли за пару.
Меня вполне могли узнать, и было бы опрометчиво недооценивать эту опасность, так что я опускала вуаль и просила кучера высадить меня подальше от дома Поля. Не стоило привлекать лишнего внимания.
И все же спустя некоторое время мне показалось, что консьержка стала узнавать во мне частую гостью. Когда я открывала тяжелую дверь и перешагивала порог дома, она даже не смотрела в мою сторону. И не провожала меня взглядом, когда я поднималась по лестнице.
По большому счету, рано или поздно все входит в привычку – и страх быть раскрытыми не исключение.
Явное указание на перемены в своей жизни я дала на воскресном обеде у Жана и Генриетты Перренов, наших старых друзей, – я появилась у них дома со своими дочерьми, а Поль пришел один, без семьи.
Встретив нас, Генриетта похвалила мое платье: «Чудесно выглядишь, Мари!» Платье было кремового цвета, и к нему я приколола большую розу, скрученную из ткани и кричавшую о моем ликовании.
Улыбнувшись, я ответила:
– Кажется, боль после утраты Пьера ослабила свою хватку…
Генриетта взяла меня за руки и заглянула в глаза:
– Пусть же твоему счастью, милая, не будет конца.
Мне так хотелось рассказать ей обо всем. О том, как уходила из лаборатории, выдумывая все новые предлоги, и как взбегала по лестнице, а потом ждала, когда Поль наконец откроет дверь и я одарю его любовью. Но больше всего мне не терпелось поделиться с Генриеттой своим удивлением от того, что, оказывается, я опять способна наслаждаться простой человеческой близостью.
Весь вечер у Перренов мы с Полем сидели друг напротив друга, полагая, что никто не догадается о близости, которая зародилась между нами. За столом наши ноги вели непрерывный разговор, поддерживая не хуже деревянных опор столешницу с хрустальной посудой и керамикой.
Когда Поль наливал мне вино или передавал хлеб, его влюбленные глаза встречались с моими, и вкус жизни становился ярче и насыщеннее. На следующий день в дверях лаборатории появился посыльный и вручил мне цветы – и это было совсем не удивительно.
Я поспешно взяла их, чтобы никто не успел заметить, и отнесла в свой кабинет.
Это был букет упоительных белых роз, а к нему приколота записка – и еще что-то.
