На карнавале истории - Леонид Иванович Плющ
Новую мораль принесло христианство, так же, как на Востоке принесли новую мораль буддизм и магометанство. Эти три религии существенно различаются между собой, но общее у них есть — это система нравственных табу, наложенная, как цепи, на эгоизм человека.
Вопрос другой, насколько новая мораль была реалистической и как она справлялась со своей социальной функцией.
*
Наступил 1963 год. В газетах славили вождя советского народа Никиту Сергеевича Хрущева. Вышел на экраны фильм «Наш дорогой Никита Сергеевич», где славословие Хрущева достигло апогея. Он и помощник Сталина, он и спаситель от Сталина, он и выдающийся военачальник, он и вдохновитель побед на трудовом фронте. Новый культ личности нарастал с каждым днем.
Хоть новый культ был не столь кровавый, но столь же отвратительный. Стало ясно, что культ личности — закономерность этого общества. Началось с культа Ленина в 20-х годах, точнее, еще с веры народа в «добрых царей», защитников от помещичьего произвола. Я прочел стенограмму съезда КПСС, состоявшегося перед смертью Ленина, и убедился, что почти все вожди партии совершенно непристойно славили Ленина. Обожествление личности вождя началось уже тогда и проложило путь культу Сталина. Исключение составляли речи Троцкого и Сталина. Эти люди уважали себя и не холуйствовали перед Лениным. Я ненавижу Сталина, но должен признать, что вел он себя на этом съезде — в смысле. формального отношения к умирающему вождю — прилично. (Формального, потому что даже из опубликованных в 5-м издании собрания сочинений Ленина писем видно, что Ленин заметил опасность Сталина для революции и пришел к блоку с Троцким против Сталина. И Сталин знал это.)
Уже к концу весны 63-го года стало ясно, что урожай будет плохим. Летом была засуха. Мой знакомый, украинский писатель, поехал к себе на родину, в село. Его удивило, что колхозники равнодушно относятся к не урожаю. Он спросил об этом парторга колхоза. Тот ответил, что в 62-м году был хороший урожай, но государство забрало почти весь хлеб. Поэтому крестьянам безразличен результат их труда — все равно им почти ничего не достанется.
Из иностранных радиопередач мы узнали, что начались закупки зерна в Канаде. Было грустно и смешно: самая хлеборобная страна, в дореволюционное время вывозившая хлеб за границу, закупает хлеб.
Среди биологов и кибернетиков распространились слухи о том, что Хрущев поддерживает Лысенко в борьбе с генетиками. Все более нарастала угроза сталинизма в науке и технике.
В духовной жизни всё большее место занимал «Новый мир». Художественный уровень писателей «Нового мира» был не столь уж и высок, но была правда — чуть-чуть, была настоящая литература. После соцреализма возвращение к реализму воспринималось как шаг вперед. Огромное, но противоречивое впечатление произвел «Один день Ивана Денисовича».
Мой слух, воспитанный на советско-христианском ханжестве, был покороблен «фуяшками» — чуть завуалированным матом. Но не это было главным. Почему Солженицын выбрал героем повести не кавторанга — истинного коммуниста, интеллигента, не сломленного духом борца за справедливость, который способен был бы осознать происшедшее с революцией и сказать читателю о причинах сталинизма? Ведь Иван Денисович уже до лагеря жил жизнью трудовой лошади, и для него мало что изменилось. Мне казалось тогда, что глазами Шухова нельзя увидеть всей глубины трагедии Октября.
Такова была реакция интеллигента, воспитанного в духе сталинского презрения к «человеку массы» комсомольца, на правду о народе, забитом, живущем растительной жизнью (но сохранившем элементарно-человеческие качества).
Была еще одна причина протеста против шума, поднятого прессой вокруг Солженицына. До публикации «Ивана Денисовича» громили «Не хлебом единым» Дудинцева. Но Дудинцев критиковал сталинизм с партийных позиций, во имя идеалов Октября. Он оставлял надежду на будущее. Я тогда смутно чувствовал, что после «Одного дня Ивана Денисовича» возможен только пессимизм, что Солженицын — антисоветчик, что он раскрывает лживость самых основ советской власти, а не ее извращения Сталиным.
Странно было слышать похвалы Солженицыну после ругани в адрес Дудинцева. Я хотел было написать письмо в «Литературную газету», в котором собирался вскрыть этот парадокс официальной критики. До сих пор радуюсь, что не сделал этой ошибки, т. к. уже в следующем году частично понял художественную глубину «Одного дня».
«Новый мир» опубликовал «Дневник Нины Костериной» — реальный дневник реальной Нины Костериной, дочери коммуниста Алексея Костерина, осужденного как «враг народа». Была близка и понятна ее чистая комсомольская вера в свое общество, ее реакция и боль в связи с арестом отца, повторение ею — несмотря на чудовищное преступление власти против отца — подвига Зои Космодемьянской.
*
Прошло несколько лет, и я прочел самиздатские статьи Алексея Костерина о сталинизме, о трагедии крымско-татарского народа. Приехав летом 68-го года в Москву, я узнал о Костерине много биографических подробностей, которые усилили интерес и уважение к нему. Зинаида Михайловна Григоренко предложила съездить к нему домой. Пришлось выбирать между деловыми свиданиями и встречей с Костериным. Я выбрал «дело», а не человека. Вокруг было так много прекрасных людей, что интерес еще к одной личности был недостаточно велик, чтобы перевесить «дело». Казалось, что впереди еще много времени и я успею с ним встретиться.
После Октябрьских праздников мне позвонил Петр Якир и сообщил о смерти Алексея Евграфовича Костерина. Я поехал на похороны. В крематории собралась масса народу. Чиновник крематория подгонял всех нас с похоронами: стояла очередь с другими умершими. Очередь — как за хлебом или пивом — и смерть!
Вокруг — шпики. Я тогда еще не умел их распознавать. Мне их показывали. Шпики, как ни странно, сняли гнетущую атмосферу чиновничьего похоронного учреждения. Враг восстановил значимость минут.
Выступил Петр Григорьевич Григоренко. Мы отвыкли от пафоса, но его пафос не казался фальшивым, режущим ухо — опять-таки благодаря присутствию врага, агентов КГБ. Чиновник замер: в стране давно отвыкли все от искренних революционных слов. К нему подбежал шпик, и чиновник
