Джозеф Антон. Мемуары - Ахмед Салман Рушди

В нашем возрасте воображенье

нас возносит над прискорбием

фактов,

и розы

теперь важнее шипов.

Разумеется,

любовь жестока,

себялюбива

и решительно бестолкова —

во всяком случае, ослепленная светом,

такова молодая любовь.

Но мы старше,

мне – любить,

тебе – быть любимой,

и мы,

не важно как,

одной волей выжили,

и драгоценная

награда

всегда наша —

лишь протяни руку.

Мы сами так сделали,

и потому ей

не грозят катастрофы.

Они праздновали в тот вечер свои семь лет невероятного счастья – эти двое, которые нашли друг друга посреди урагана и соединились не в страхе перед бурей, а в восторге обретения. Ее улыбка освещала его дни, ее любовь – ночи, ее отвага и заботливость придавали ему сил, и конечно же, как он признался ей и всем их друзьям в свадебной речи, это он в первый вечер на нее спикировал, а не она на него. (Когда он заявил об этом, после того как семь лет утверждал обратное, она громко изумленно рассмеялась.) И конец света не наступил, за днем свадьбы пришел следующий, свежий, обновленный, которому не грозили катастрофы. Мы всего лишь люди, сказал поэт, но, поскольку мы смертны ⁄ мы умеем бороться с судьбой.

Дела любви – это

Жестокость, и вот ее

волей своей

мы преображаем,

чтобы быть вместе.

А в день, когда мир продолжил существовать, в истгемптонской мэрии поженились Иэн и Анналина. Собирались устроить празднество на берегу, но помешала погода, поэтому все приехали к ним на Литтл-Нойак-Пат и веселились с середины дня до позднего вечера. Погода улучшилась, и они бестолково, как истые неамериканцы, играли в бейсбол на поляне за домом, а потом они с Пэном снова поехали к “Чинде” за тайской едой, и он по-прежнему не был Бирри Джоэром.

Британские газеты прознали о его женитьбе мгновенно (сотрудники истгемптонской мэрии дали утечку сразу же, едва прошла церемония) и все как одна сообщили о ней, назвав Элизабет по имени и фамилии. Так что она наконец стала видима. Это ее сильно поколебало, но ненадолго: она оправилась и привыкла к новому положению, будучи по натуре волевой и оптимистичной. Что до него – он испытал облегчение. Он очень устал от игры в прятки.

Вечером, после барбекю на пляже Гибсон-Бич, они поехали к журналисту Джону Аведону, и позвонил Дэвид Рифф: в Париже, сказал он, произошла автокатастрофа, принцесса Диана тяжело ранена, а ее любовник Доди аль-Файед погиб. Это было на всех телеканалах, но о принцессе не говорилось ничего существенного. Позднее, ложась спать, он сказал Элизабет: “Будь она жива, они бы так и сказали. Раз не сообщают о ее состоянии – ее нет в живых”. Утром на первой странице “Нью-Йорк таймс” они увидели подтверждение, и Элизабет заплакала. История разматывалась весь день. Папарацци гнались за ней на мотоциклах. Машина ехала очень быстро, пьяный шофер разогнался до 120 миль в час. Не повезло бедняжке, подумал он. Ее несчастливый конец случился как раз тогда, когда стали возможны новые, более счастливые начала. Но погибнуть из-за своего нежелания быть сфотографированной – это была глупость. Если бы они немного помедлили на ступеньках отеля “Риц” и позволили папарацци сделать то, что те хотели, их, может быть, не стали бы преследовать, не было бы нужды нестись с такой дикой скоростью и они избежали бы бессмысленной смерти в бетонном туннеле.

Ему вспомнился великий роман Дж. Г. Балларда “Автокатастрофа” – об адской смеси любви, смерти и автомобилей, и он подумал: может быть, мы все за это в ответе, ведь это наш голод по ее образу погубил ее, и последним, что она видела, умирая, может быть, были фаллообразные морды фотоаппаратов, надвигающиеся на нее сквозь разбитые окна машины, щелкающие, щелкающие… “Нью-Йоркер” попросил его написать об этом событии, и он послал им нечто в подобном духе, после чего в Англии “Ежедневное оскорбление” назвало публикацию “шайтанской версией”, свидетельством дурного вкуса автора, как будто само “Оскорбление” не готово было платить бешеные деньги за фотографии, ради которых папарацци преследовали принцессу, как будто “Оскорблению” хватило вкуса не публиковать снимки катастрофы.

Милтон и Патриция Гробоу уже знали, кто у них живет: они прочли о свадьбе в местных газетах. Они были в восторге, заявили, что испытывают гордость и будут рады принимать их и в последующие годы. Патриция сказала, что была няней у детей Кеннеди и “умеет держать язык за зубами”. Милтон, почти восьмидесятилетний, был очень слаб. Супруги Гробоу, по их словам, могли бы подумать о том, чтобы продать дом семейству Рушди.

Через несколько дней после возвращения в Лондон он полетел в Италию, чтобы принять участие в литературном фестивале в Мантуе, но никто, судя по всему, не согласовал этот визит с местной полицией: она забаррикадировала его в отеле и отказалась разрешить ему участвовать в мероприятиях фестиваля. В конце концов, сопровождаемый своего рода почетной охраной из многих писателей, он попробовал повторить свой чилийский фокус – просто взять и выйти на улицу, – но не тут-то было: его отвели в полицейский участок и несколько часов продержали в “комнате ожидания”, пока мэр и шеф полиции не решили избежать скандала и не дали ему возможность заняться тем, ради чего он приехал в их город. После недель обыкновенной жизни в Соединенных Штатах пугливые европейцы привели его в уныние.

В Лондоне министр внутренних дел Джек Стро, вечно стремившийся снискать симпатию избирателей-мусульман, предложил распространить архаичный, устарелый закон о кощунстве, который следовало отменить вовсе, на иные религии, помимо англиканской, что позволило бы, среди прочего, вновь подать в суд на “Шайтанские аяты” и, возможно, запретить эту книгу. Вот вам и дружественное ко мне правительство, подумал он. Попытка Стро в итоге не удалась, но правительство Блэра несколько лет искало способы сделать критику религии – конкретно говоря, ислама – незаконной. Протестуя против этого, он однажды побывал в министерстве внутренних дел в компании Роуэна Аткинсона[231] (можно было бы снять серию “Мистер Бин отправляется на Уайтхолл”). Роуэн, в жизни вдумчивый человек с негромким голосом, спросил