Джозеф Антон. Мемуары - Ахмед Салман Рушди
Они с Элизабет отправились в Марилебонское бюро записи актов гражданского состояния, и, едва дата рождения, имя и фамилия ребенка были зарегистрированы, Элизабет вдруг сорвалась, огорченная тем, что нет дефиса: не Уэст-Рушди, а просто Рушди. Не далее как накануне она сказала ему, что очень приятно будет говорить всем, что ее сына зовут Милан Рушди; поэтому ее срыв был для него совершенно неожиданным. Фамилию ребенка они обсуждали много раз и пришли к согласию, казалось ему, месяцы назад. Но теперь она сказала, что подавляла свои подлинные ощущения, потому что “тебе это не понравилось бы”. И весь оставшийся день была сама не своя. Назавтра – в пятницу, тринадцатого числа – она все еще злилась, хандрила, обвиняла его. “Как успешно мы разрушаем великое счастье, которое нам даровано!” – написал он в дневнике. Он был потрясен и расстроен до глубины души. То, что такая рассудительная женщина испытала полный эмоциональный коллапс, означало одно: здесь куда больше, чем кажется. Эта Элизабет на грани истерики была не той, кого он знал семь лет. Вся неуверенность в будущем, весь страх, все тревоги, что она копила в себе, выплеснулись наружу. Отсутствующий дефис был просто-напросто макгаффином[221] – поводом, высвободившим подлинную, скрытую повесть о ее переживаниях.
У нее защемило нерв, и внезапно она почувствовала сильнейшую боль. Но, несмотря на все его уговоры, не хотела ехать к врачу, пока боль не довела ее до того, что она буквально не могла шевельнуться. Напряжение между ними было велико, воздух потрескивал, и он сказал – слишком резко:
– Ты всегда так себя ведешь, когда тебе больно. Всякому, кто хочет помочь, велишь заткнуться и не попадаться тебе на глаза.
В ответ она яростно закричала:
– Критикуешь то, как я рожала? Да как ты смеешь!
Нет, нет, нет, подумал он. Нет, мы не должны так себя вести. Именно в тот момент, когда им следовало быть ближе друг к другу, чем когда-либо, между ними возникла серьезная трещина.
В День отца он получил в подарок карточку: контур ладони восемнадцатилетнего Зафара, а внутри – контур ладони восемнадцатидневного Милана. Она стала для него одной из самых дорогих памяток. И после этого они с Элизабет помирились.
Зафару исполнилось восемнадцать. “Я горжусь этим юношей безоговорочно, – писал он в дневнике. – Мальчик вырос в прекрасного, честного, отважного молодого человека. Обаяние, присущее ему от рождения, доброта, мягкость, спокойствие – все это при нем и нисколько не повреждено. Он наделен подлинным даром жизни. Рождение Милана он встретил живо, радушно и, кажется, с искренним интересом. И наши с ним отношения по-прежнему таковы, что он делится со мной интимными переживаниями, – у меня с моим отцом этого не было. Поступит ли он в университет? Его будущее – в его руках. Так или иначе, он знает, как знал всегда, что его горячо любят. Мой взрослый сын”.
Именинник, приехав утром, получил от отца подарок – радио для автомобиля – и письмо, где говорилось, что отец гордится им, гордится его храбростью, красотой его поведения. Он прочел и растроганно сказал: “Это очень мило”.
Он писал и говорил, спорил и боролся. Ничего не менялось. Хотя нет – правительство изменилось. Он встретился с Дереком Фатчеттом, который был теперь заместителем Робина Кука в Форин-офисе, и встреча прошла прекрасно: настроение сильно отличалось от того, что было в эпоху тори. “Мы нажмем как следует”, – пообещал Фатчетт и сказал, что поможет добиться снятия запрета на поездки в Индию, поможет с “Бритиш эйруэйз” – словом, вообще поможет. Вдруг он почувствовал, что правительство на его стороне. Кто может сказать, какие перемены это вызовет? Новые иранские власти никаких подающих надежды звуков не издавали. Новый “умеренный” президент Хатами так поздравил его с днем рождения: “Салман Рушди скоро умрет”.
Позвонила Лори Андерсон[222] с вопросом, нет ли у него текста о пожаре. Она организовывала вечер выступлений в пользу благотворительной организации “Дитя войны” для сбора денег на постройку детской больницы. У нее было поразительное видео с картинами пожара, и к нему нужны были слова. Он склеил воедино фрагменты о горящем Лондоне из “Шайтанских аятов”. Лори уговорила Брайана Ино[223]записать несколько звуковых “петель”, которые намеревалась по ходу его чтения микшировать с маленького пульта за кулисами. Репетировать что-либо было некогда, так что он просто вышел на сцену и начал читать, в то время как на экране позади него полыхал пожар, а Лори микшировала “ино-музыку”, заставляя звук неожиданно вздыматься и опадать, и ему надо было катиться на этих волнах, подобно серферу или отчаянному скейтбордисту, его собственный голос взлетал и падал, достигая пределов возможного. За всю жизнь он редко получал такое удовольствие. Зафар пришел послушать его со своей девушкой Мелиссой, это был первый раз, когда сын присутствовал на его публичном чтении, и потом он сказал: “Ты пару раз запнулся, и ты слишком много двигаешься – это отвлекает”. Но в целом ему, кажется, понравилось.
Они ужинали у Антонии Фрейзер и Гарольда Пинтера, и Гарольд долго держал Милана на коленях. Наконец вернул его Элизабет со словами: “Скажите ему, когда он вырастет, что дяде Гарольду понравилось, как он ласкается”.
У Зафара в школе выступал Роберт Эйлинг, глава “Бритиш эйруэйз”, и Зафар спросил его, почему авиакомпания отказывается перевозить его отца, а потом несколько минут критиковал и ругал его. Впоследствии, когда “БЭ” наконец изменила свою политику, Эйлинг сказал, что вмешательство Зафара сильно на него подействовало. Не кто иной, как Зафар, смягчил сердце авиационного босса.
Лето в Америке! Как только Милан достаточно подрос, чтобы ему можно было лететь, они отправились за океан проводить свои ежегодные недели летней свободы… на сей раз на британском самолете, прямым рейсом, все втроем! Авиакомпания “Верджин Атлантик” согласилась доставить его в Соединенные Штаты напрямую. Никаких больше кружных маршрутов через Осло, Вену или Париж. Из тюремной стены выпал еще один кирпич.
Дом Гробоу принял их с распростертыми объятиями, вокруг были друзья – Мартин и Исабель жили в Истгемптоне, Иэн Макьюэн и Анналина Макафи[224] сняли дом в Саг-Харбо-ре, из Нью-Йорка к ним
