Давид Боровский - Александр Аркадьевич Горбунов
Тандем художник – режиссер на сегодня – редкость, но, по мнению Александра Боровского, это «самое правильное. Художник – зависимая профессия, и режиссер должен быть близок по взглядам, подходить по темпераменту, быть твоей группы крови».
Виктор Березкин, знавший про сценографов и сценографические работы, пожалуй, все, не мог припомнить, чтобы один художник – в данном случае Александр Боровский – мог длительное время плодотворно быть важным звеном в тандемах с такими разными режиссерами, как Валерий Фокин, Сергей Женовач и Лев Додин, не подлаживаясь ни под кого из них, а меняя при необходимости облик (у Женовача, скажем, размягчался, а у Фокина становился жестким), но при этом «оставаясь самим собой, и в этом качестве – нужным и тому, и другому, и третьему. Не просто нужным, а во многом определяющим не только форму, структуру спектакля, но его решение в целом».
Саша между тем не хотел идти в МХТ, когда художественным руководителем этого театра назначили Сергея Женовача, который не мыслил себе идти туда без Боровского. Но Саша умолял Женовача не брать его с собой не потому, что предчувствовал ход дальнейших событий (хотя, зная обстановку внутри МХТ и вокруг этого театра, можно было, наверное, и предчувствовать, и безошибочно спрогнозировать клубок интриг, кляуз и доносов со стороны «местных»), а потому только, что реально представлял, насколько в МХТ невозможно что-то сделать. Не о спектаклях речь. Со спектаклями проблем не было: Александр Боровский готов был, продолжая работать в СТИ, делать – вместе с Женовачем – спектакли в МХТ. Но – только спектакли, не прикасаясь к стенам театра, его внутреннему убранству, к околотеатральной территории. Ни к чему, словом, что не имело непосредственного отношения к спектаклям. Видеть же запущенное состояние МХТ Саша не мог.
У Саши есть любимая фотография: «2004 год, “Белая гвардия” в МХТ, мы с Сергеем Васильевичем Женовачем сделали. Мы с папой вдвоем сидим, он мне что-то советовал… Я был счастлив».
Года за два до переезда Давида в последнюю мастерскую, он стал звонить Саше и приглашал смотреть свои работы. И Саша тогда сказал маме: «Мне кажется, что папа признал во мне коллегу…» Для Александра Боровского было очень важным не самоутверждение себя в профессии, а признание отцом того факта, что они – коллеги.
Обучением сына, в привычном смысле этого слова, Давид не занимался. Хотя был и остается первым и главным его учителем. На глазах Саши – и на киевской кухне, и в московской квартире – рождались многие макеты Давида Боровского. Он помнит о параллельной работе отца над таганковскими спектаклями «А зори здесь тихие…» и «Гамлет». Ну, как помнит? Саша был еще в таком возрасте, когда не подмечал подробностей, и в памяти его остались лишь вспышки воспоминаний, обрывки фраз: четкости – был, дескать, белый лист бумаги, а потом мальчик увидел, «как на нем появилось…», – не зафиксировано. Не мог он, «включив» память, сказать, например: «Захожу на кухню и вижу: мама вяжет занавес к “Гамлету”». Хотя так оно и было: занавес – на кухне! – вязала Марина.
«Можно сказать, – говорит Александр, – что я, как и папа, – самоучка. Но самоучка с хорошим примером рядом. С грандиозным примером! Он всегда со мной. И я думаю: вот тут бы меня папа, конечно, не похвалил – надо работать дальше. Он был и будет всегда моим самым требовательным и значимым зрителем. Хотя у меня масса друзей, мнение которых важно и дорого. Но главный вердикт – самый честный и безоговорочный – всегда выносит он. Стараюсь не терять эту связь – как-то соответствовать».
Став постарше, Александр Боровский наблюдал зарождение многих пространственных идей отца. Он отчетливо помнит, с чего все начиналось, какие версии возникали в ходе работы и во что все это вылилось. Сложнейший путь художника. Эволюция идеи.
«Наблюдал, – вспоминал Александр Боровский, – как, казалось бы, совершенно фантастические идеи обрастали “мясом”, как они видоизменялись, сколько труда требовала эта работа. Для меня это была очень мощная школа».
В Италии спустя некоторое время после похорон была организована небольшая выставка работ Давида Львовича. Марина ездила на ее открытие. Цветы ей прислали из разных итальянских городов. Вице-мэр Флоренции сказал, что Давид знал Флоренцию лучше его.
«Так хорошо все о нем говорили, так его все там любят, – рассказывала Марина. – Я думала, он хуже…» Привычная для Марины оценка. Она частенько в разговорах с друзьями и коллегами мужа и сына за глаза нарочито ругала Давида и Сашу в ожидании искренних опровержений, мгновенно поступавших и Марину радовавших. От услышанного в ответ («Да что ты, Марина, говоришь?!. Давид – он!.. Саша – он!..») глаза ее светились, и она соглашалась с суждением о том, что два самых близких ее человека – гении.
В «Ла Скала» через несколько дней после прощания с Давидом был объявлен траур. Гордость музея великого театра – макеты и эскизы к ним, выполненные Боровским.
Гений, постоянно, как говорит Юрий Рост, «летавший над Давидом Боровским», проявлял несомненный интерес – время подтвердило это – к Саше. Большего успеха себе, чем одобрение отца, Саша никогда не желал. Был в жизни Боровского-младшего один день, собственно, миг, когда отец позвонил и сказал: «Я закончил работу, хочу тебе показать». «Впервые, – говорит Александр Боровский, – он обращался ко мне как к коллеге – это было признание!»
Давид как-то во время привычно неспешного с ним разговора на кухне нашей квартиры в Конькове, когда я поинтересовался его мнением о работах Саши, довольно буднично, без восклицательных знаков, но с затаенной за сына гордостью сказал мне: «Саня сильнее меня». Произнес он это в присутствии наших жен, и слова его особенно были приятны Марине. Для нее, быть может, они и предназначались.
«Преемственность сценографического поколения в случае Александра Боровского, – настаивал Виктор Березкин, – проявилась самым непосредственным и естественным образом: на генетическом уровне. Сын впитал коренные качества Давида Боровского». И в то же время Березкин считал, что Боровский-младший – «мастер с творческим лицом и эстетическими принципами, отличными от тех, что утверждал отец».
Первая заграничная поездка Давида – в 1967 году. В Прагу. На Квадриеннале-67. Поезд Москва – Прага. «Говорят, – записал Давид, – есть примета: для кого Прага первая, тому ездить «за пределы» и ездить. Примета верная. Подтверждаю».
Ехал поездом в составе делегации. Поезд миновать Киев
