Давид Боровский - Александр Аркадьевич Горбунов
Леонид Ярмольник пробился на прием к мэру Москвы Юрию Лужкову. Вот с того-то момента и ведет свое начало нынешний Музей-мастерская Давида Боровского в Большом Афанасьевском переулке… Саша тогда подключил ремонтников, в мастерской постелили пол, сделали туалет, покрасили стены…
Вместе с Давидом, как и прежде (он их вновь приютил), работали Ольга Твардовская и Владимир Макушенко. После того как не стало Макушенко и возник вопрос с музеем, Ольга Твардовская, естественно, сказала, что она ни на что не претендует.
Одной из первых выставок, организованных в Музее-мастерской Давида Боровского, – выставка работ Твардовской и Макушенко.
Евгений Каменькович, Юрий Борисов, Александр Боровский – «дети Театра Леси Украинки» – в Москве общались и помогали друг другу, когда возникала необходимость.
Юра Борисов рассказывал, как он звонил Саше:
«– Саша, нужен макет! Только это будет не драма, а опера. Я ведь на музыкальной режиссуре учусь…
– Это неважно. А как называется?
– “Травиата” Верди. Понимаешь, это курсовая работа, а не спектакль. И, конечно, бесплатно.
– Поскорей приезжай. Надо все обсудить.
Мы работали так, будто ставили настоящий спектакль. И появились на свет пять “идеальных” макетов Боровского-младшего с “идеальным” видением (или слышанием?) “Травиаты”, “Свадьбы Фигаро”, “Шинели”, “Мавры” и “Макбета”. Идеальных в том смысле, что нам никто не мог помешать – ни дирижер, ни завпост.
Мое отношение к этим макетам – как к китайским шкатулкам, не имевшим цены. Я привозил их из Москвы, завернутые в таганковские афиши и заклеенные редким по тем временам “скотчем”. К ним прилагалась коробочка с микроскопическими пюпитрами, стульчиками, лампочками, человечками. Когда человечки помещались в рамку, когда “врубались” домашние “рампа”, “прострелы” и “контровые”, идеальный мир Боровского становился и притчей, и зодчеством. Я торжествовал – несмотря на падающие оценки экзаменационной комиссии: от “четыре с минусом” до…
“Он вас погубит!” – резюмировали оперные режиссеры, увидев очередной макет, и настоятельно рекомендовали сменить художника».
Дипломный спектакль Юрий Борисов ставил в Камерном театре. Обещал Борису Александровичу Покровскому, знаменитому руководителю этого театра, что приведет художника, который сделает декорации к «Бедной Лизе» «из ничего», на пустом месте: куб, доска, проволочка…
Занавес, сделанный из темно-зеленого сукна, открывал уголок комнаты. В ней жил-поживал барин Эраст. На фоне персидского ковра, украшенного оружием, стояло бюро под красное дерево, огромный диван с подушками (проходивший в театральный подвал только через пожарную лестницу)… Уголок забытой, почти музейной жизни, он должен был «помозолить глаза», создать некую иллюзию. И Эраст, и весь оркестр – девять музыкантов – в зеленых военных кителях. А на авансцене – две лодки, это мир бедной Лизы: ее колыбель, дом и могила.
Покровский принять макет отказался: «Барствуешь! Где ты видел, чтобы на диплом столько денег давали? А лодки в наше бомбоубежище ни за что не пройдут!»
И тогда Юра позвонил Саше, и они, по словам Юры, «решились на аферу».
Отправились – зимой! – на лодочный склад в Парк культуры имени Горького, сторожа за трешку взяли в «партнеры», нашли две лодки старого образца (чтобы не современные плоскодонки!) и с помощью сторожа и водителя погрузили их в грузовик. Отсыревшие, набухшие от снега и испражнений, они были совершенно неподъемны. Привезли их в театр ночью и установили на сцене.
«Утром, – рассказывал Юра, – на Покровском лица не было. Сначала он рассвирепел, но потом сменил гнев на милость: “Ну, если вы такие стервецы, то разрешаю оставить не две лодки, а одну! Только отмойте ее как следует – вонь как из общественного сортира!”
Так, первый из многочисленных наших замыслов (проектов – как сейчас говорят) материализовался. А макет “Бедной Лизы” вместе с эскизами отправился сначала в Манеж, потом в Прагу на очень важную выставку и зажил он своей, отдельной от спектакля, жизнью».
Когда Юрий Борисов задумался о создании своего театра, он, конечно же, сразу вспомнил о Саше. Под Ленинградом, в Пушкине, Юра присмотрел пустующий особняк в стиле ампир.
«Шло время, – вспоминал он, – но никто, кроме меня, с открытием театра не торопился. Я ломился во все двери и в какой-то момент – уже от отчаяния – написал своему художнику, что я эту затею бросаю.
Вот какой ответ получил. Он многое объясняет в характере того человека, который в самое ближайшее время начнет строить театр О. П. Табакова: “Юра, Пушкин – это грандиозно!!!!!! У меня нет слов! Надо, очень надо бороться за этот желто-белый “ампир”!!! Это – цель жизни! У меня все дрожит и клокочет! Хочу в Пушкин навсегда!!! Хочу на маленькую сцену на втором этаже и на свою раскладушку на третьем!!! Юрка, я не могу удержаться, я сдвинулся по фазе! Возьми меня, я – хороший!!!”».
С Каменьковичем, игравшим в Киеве на кухне с маленьким Боровским в хоккей (сам, десятилетний, представлял сборную СССР, с клюшкой, а четырехлетнему Саше, назначавшемуся канадцем, выдавался веник) и всегда, понятно, побеждавшим, всегда, причем, на последней минуте, Боровский-младший сделал, не считая мхатовской дипломной работы, с десяток спектаклей.
Когда Евгений поступил на режиссерский факультет ГИТИСа, мастер курса Андрей Гончаров потребовал от каждого слушателя найти «своего художника».
«Я, – рассказывает Каменькович, – конечно, позвал Сашу. – Сперва мы придумали шекспировскую “Бурю”. Все было в песке. Я очень этим гордился. Теперь так делают многие, но тогда казалось, что мы авангардисты.
Потом был рассказ Аксенова “Победа”. Сначала содержание рассказа мне, студенту ГИТИСа, пересказал Давид Боровский, сыгравший в моей жизни колоссальную роль. Жлоб выигрывает в поезде у гроссмейстера. Когда партия заканчивается, гроссмейстер достает чемоданчик, где лежит много медалей. На них написано: “Податель сего выиграл у гроссмейстера такого-то”. Но главное произошло во время моей дипломной постановки “Иван-Царевич” (сказка Ю. Кима) в Театре Маяковского. Думаю, что в процессе работы над этим спектаклем Саша прошел фантастическую школу выживания. Андрей Александрович Гончаров поломал штук двадцать наших макетов. Мне казалось, что все, что Саша придумал, замечательно. Почему Гончарову не нравилось, я не понимал. В какой-то момент мы почувствовали, что больше не выдержим. Когда наше отчаяние достигло кульминации, решили посоветоваться с Давидом Львовичем. Он нас успокоил. Объяснил, что все у нас хорошо. И чуть-чуть подсказал. На каком-то этапе Гончаров сдался. Так случился наш первый спектакль. Сначала он шел в филиале Театра Маяковского, потом на большой сцене, прошел около двух тысяч раз. Играли 19 лет. На афише наши фамилии с Сашей были рядом. Для меня это было важно, потому что я все время помнил, что Давид Львович первый свой спектакль сделал с моей мамой».
Каменькович говорит, что благодаря Давиду Боровскому он прочитал
