Торжество самозванки. Марина Цветаева. Характер и судьба - Кирилл Шелестов
Сорок лет – огромный срок. Ждать так долго поклонницы не могли. Подобно Цветаевой, они не отличались терпением. Они жаждали поведать миру о великом поэте, страдавшем за все человечество, непонятом и распятом. Тут их интересы полностью совпадали с интересами Ариадны, предпринимавшей все возможное для распространения славы своей матери. И вот, с благословения Ариадны стали одна за другой появляться биографии Цветаевой, восторженно-надрывные, лишенные даже тени критического анализа.
Такому тону суждено было сделаться каноническим во всех работах, посвященных Цветаевой.
* * *
Надо сказать, что вплоть до выхода этих беллетризованных «житий» русская литература еще не знала случаев, когда гениальный поэт был открыт десятилетия спустя после своей смерти. Исключение составляет разве что Василий Травников, которым Ходасевич удачно мистифицировал ученую и не очень публику. Пример И.Анненского сюда не подходит: Анненский начал писать поздно и лучших своих стихов при жизни не публиковал. Цветаева, в отличие от него, была в этом отношении чрезвычайно напориста и успела изрядно надоесть и редакторам, и читателям.
Идея о том, что никто из замечательных поэтов, писателей и критиков, современников Цветаевой, ничего не понял в ее творчестве, а толпа полуобразованных советских интеллигенток вдруг поняла, может показаться анекдотической. Какие потаенные смыслы сумели они открыть в стихах Цветаевой? Что найти такого, чего не было прежде? Ведь все новоявленные «евангелистки» являлись специалистками, так сказать, монохромными, очень узкого профиля; кроме Цветаевой мало кого читали, к творчеству других поэтов обращались лишь в том случае, если их судьба пересекалась с ломанной жизненной линией Цветаевой.
Но в том и заключается великое преимущество невежества перед образованностью, что оно не ведает сомнений. Адептки рассуждали просто: современники Цветаеву не ценили, потому что они ее не понимали. А адептки ценят, значит, понимают. Этой методологии их учили в советских вузах: «Учение Маркса всесильно, потому что оно верно».
* * *
Суждения цветаевских «евангелисток» о литературе порой уморительны. Скажем, В.Швейцер, повествуя о платоническом романе юной Цветаевой с В. Нилендером, переводчиком древнегреческих авторов, от которого Цветаева слышала знаменитое высказывание Гераклита о невозможности дважды войти в одну реку, глубокомысленно заключает: философия Гераклита вообще оказала сильное воздействие на мировоззрение Цветаевой.
Видимо, на лекциях по марксистско-ленинской философии ей не сочли нужным сообщить, что учение Гераклита Эфесского дошло до нас в разрозненных фрагментах, которые нельзя сложить в целостную философскую систему. В силу этого оно вряд ли могло оказать «сильное воздействие» на кого бы то ни было, тем более, на Цветаеву, на которую вообще никто и никогда не мог оказать сильного воздействия. Да и философией она не интересовалась, разве что изредка философами, но это уже другая история.
И.Кудрова, искренне ненавидящая всех критиков Цветаевой, горестно вздыхает: «Увы, не переведутся на свете адамовичи!». (И.Кудрова. «Версты, дали…»). Увы, адамовичи в русской критике давно перевелись, остались одни кудровы.
А.Саакянц, одна из самых авторитетных цветаевских биографов, имеющая к тому же ученую степень, смелее прочих пускается в рассуждения о стихах своего кумира. «Вот, например, одно из самых виртуозных стихотворений. Переливчатость ритма, порою неожиданная рифмовка выражают едва уловимую, насмешливо-сожалительную интонацию. (…) Не стихотворение – настоящая музыкальная пьеса».
День угасший
Нам порознь нынче гас.
Этот жестокий час –
Для Вас же.
Время – совье
Пусть птенчика прячет мать.
Рано Вам начинать
С любовью.
Отрок чахлый,
Вы жимолостью в лесах,
Облаком в небесах –
Вы пахли!
(А.Саакянц. Марина Цветаева. Жизнь и творчество, с.228)
Столкновение двух ударных слогов в начале строчки, обычное для Цветаевой, некоторые критики (например, ее сестра Ася) находили оригинальным и сильным; другие, более сведущие в поэзии, спотыкались о него и ворчали. Но бессмысленной тавтологии «угасший» – «гас» в любом случае допускать не следовало. Лучше обойтись и без «сожалительной» интонации, если, конечно, вы пишете по-русски. Как, впрочем, и «переливчатых шедевров».
Эту неуклюжую «переливчатость» Саакянц заимствовала у Ходасевича, который хвалил «романскую переливчатость» Бальмонта, любимого им в юности. Бальмонта он упоминал в рецензии на сборник Цветаевой «После России», – иначе Саакянц вряд ли бы эту «переливчатость» обнаружила и довольствовалась бы более подходящим определением. Спору нет, Ходасевич был талантливым поэтом и блестящим критиком, но промахиваться случалось и ему.
Хромающий ритм этого небрежного чернового наброска еще можно объяснить верлибром. Верлибром, между нами, вообще можно объяснить многое, даже «сожалительную переливчатость», но топорность строк «Вы жимолостью в лесах, – Вы пахли!» никаким верлибром уже не оправдаешь. Кстати, раз уж речь зашла об обонянии, то как пахнет облако в небесах? Так же, как небо в облаках или иначе?
И каким же ухом надо обладать, чтобы в плоской грубости, обращенной к несостоявшемуся возлюбленному («птенчик, отрок чахлый»), услышать «едва уловимую насмешку»?
М. Белкина меньше других рассуждает о литературе и стихов Цветаевой едва касается. Больше трети своей книги она посвящает себе: собственным впечатлениям от предметов, никак с Цветаевой не связанных, да хвастливым рассказам о своих визитах в роли журналистки к советским знаменитостям.
* * *
И все же следует отдать должное «евангелисткам»-первопроходкам: М.Белкиной, В.Швейцер, неутомимой И.Кудровой, А.Саакянц, В.Лосской, – они проделали огромную работу. Ими были изучены груды документов, относившихся к жизни Цветаевой, опрошены сотни людей, ее встречавших, собран ценный материал, без которого работа над биографией Цветаевой была бы невозможна.
В сущности, их сочинения вполне могли бы претендовать на серьезное к себе отношение, если бы не обилие непроверенных фактов, незнание русской литературы и мировой культуры в целом; предвзятость и крайняя нетерпимость ко всем, кто не разделяет их восхищения Цветаевой. К названным недостаткам следует добавить и мелодраматический пафос, делающий эти книги похожими одна на другую и оставляющий в читателе смутное впечатление, что ему в руки попало не то многократно переписанное школьное сочинение, не то кипа плаксивых писем старой девы к дефлорировавшему ее заезжему студенту.
Не имеет смысла повторять уничижительные определения, которыми эти увлеченные дамы награждают писателей, критически высказывавшихся о произведениях Цветаевой, как не стоит терять времени на опровержение их безапелляционных суждений. Что ожидать от «исследовательниц», для которых наставницей и образцом учености явилась Ариадна, не закончившая даже одного класса гимназии, до конца своих дней остававшаяся убежденной советской пропагандисткой? Их исследовательская культура вполне иллюстрируется сообщением И.Кудровой в предисловии к ее капитальному труду: ссылаться на источники она не станет, но просит поверить
