90 лет своим путём. Воспоминания и размышления о прошлом, настоящем и будущем - Михаил Иванович Сетров
Меня он не любил, считая ставленником, а может быть соглядатаем корпуса. В этом убеждении его мог укрепить один случай. В дивизию приехал полковник, начальник оперативного отдела штаба корпуса, тот, который и направил меня сюда. Он разговаривал с моим непосредственным начальником – милейшим майором Малышевым, в его кабинете. Майор в ходе их разговора зачем-то вызвал меня и стал отчитывать. Полковник вызверился: «Ты почему его отчитываешь при мне!» Бедный майор аж посерел, и мне его стало жалко. Это могло стать известным Завиловичу и укрепить его неприязнь ко мне. Впрочем, были и другие случаи, эту неприязнь лишь укреплявшие. Так, однажды в штаб пришла телеграмма: «Мать Михаила Сетрова Радивагина умерла». Конечно, я был жутко опечален и стал просить положенный в этом случае отпуск. Завилович меня уговаривал не ехать так далеко – дескать, её всё равно уже похоронили. Но я настаивал на поездке, поскольку мне надо уладить дела с квартирой и домашними вещами.
Ехать до Ленинграда нужно было аж десять дней, столько же обратно, и десять дней я мог пробыть дома. В общем, месяц на свободе, только печалила сама причина поездки. Мать оказалась живой, а умерла другая Радивагина – младшая дочь Петра Тимофеевича, которую я даже не знал. Телеграмма не была заверена военкоматом и потому фактически была недействительной, чего в штабе не заметили. А может быть, майор Орлов, начальник административного отдела, специально проигнорировал факт незарегистрированности телеграммы, поскольку он тоже был ленинградцем и, наверное, я ему импонировал. В каждом приказе он писал: «Присвоить рядовому М. Сетрову звание ефрейтора», но Завилович мою фамилию вычёркивал. Так я и остался на всю жизнь рядовым, что меня даже радовало – меньше спроса.
Дома я переоделся в гражданское. Завилович перед моим отъездом попросил купить копчёной воблы и дал на это какую-то сумму денег. Я обегал весь Питер, но ни копчёной, ни даже вяленой воблы не было, только соленая, пришлось купить её. Запоминающимся событием для меня была встреча и общение с моим двоюродным братом Анатолием. Я был скромненько одет, а он – в шляпе и кожаном пальто, швырялся деньгами и водил меня в кафе. В чём тут дело? Оказывается, мой дорогой друг детства в самом центре Ленинграда стал вором в законе. У него почти на углу проспекта Майорова и Садовой улицы в полуподвале была своя «малина». Парадокс в том, что рядом, за углом, на Садовой улице находилось наше 6-е отделение милиции, в котором его знали с детства. Толька был светловолос и потому среди своих имел кличку Толька Сивый.
Я хорошо помню, как начиналась его воровская «карьера». Мужчина, которому он залез в карман, схватил его за воротник пиджака. Толька вывернулся и убежал, но в милиции его пиджак знали, и он оказался в детской колонии. Позже Толька имел ещё несколько «отсидок», стал рецидивистом, а потом и вором в законе. Но, в общем-то, вором он стал отчасти по глупости нашей тёти Маши: она, дав ему трёшку на кино, говорила: только ты её мне верни! Но откуда мальчишка мог взять деньги – только украв.
«Толька Сивый» повёл меня в свою «малину». У меня на руке были отцовские золотые часы с золотым же браслетом. Я спросил Тольку: может быть, снять? «Ну что ты, – сказал он, – кто тебя при мне тронет!» В полуподвале собралось много народа, среди которых оказался даже студент университета. «Мой брат, – кивнув на меня, сказал Толька. И с гордостью: – Штабник!» Но годы «отсидок» сказались, и он в сорок лет умер.
Вернувшись на службу, от Завиловича я вновь получил «втык» – он возмутился, что вобла не копчёная, и её не взял, потребовав вернуть деньги. Я отдал ему всё, что у меня осталось, а воблу мы с товарищами съели сами. Но из-за этого полковник ещё больше на меня взъелся. Это обнаружилось скоро. Меня послали с пакетом в штаб армии, находившийся в городе Ворошилов-Уссурийск. Я летел на стареньком По–2, сидел по пояс открытым всем ветрам, в ушанке и в авиационных очах, в меховых рукавицах, держась за борт самолёта. Когда самолёт качнуло, великоватая на моей руке рукавица сорвалась и полетела вниз. И вдруг мотор заглох, и наступила зловещая тишина. Самолёт стал падать, хотя и немного планируя. Но садиться всё равно было некуда, поскольку, куда ни глянь, везде были скалы и острые пики лиственниц. Лётчик, однако, что-то сделал, и мотор заработал. Мы стали подниматься вверх уже у самых вершин могучих лиственниц.
В Ворошилов-Уссурийске на аэродроме, когда для посадки лётчик сбавил обороты, мотор вновь заглох, и мы садились, планируя. При ударе о землю колёса погнулись, и мы не вылетели из-за борта только потому, что были пристёгнуты ремнями. Пакет я, конечно, сдал, но наш неисправный самолёт не выпустили, и я должен был во всём этом лётном обмундировании ехать обратно поездом, встречая удивлённые взгляды людей.
Вернулся в штаб только на следующий день, и тут на меня накинулся Завилович: дескать, из-за тебя были в штабе проблемы – нужна была важная разработка. Я, конечно, оправдывался, объясняя причину моей задержки, но полковник ничего слышать не хотел – виноват и всё! Получи три дня гауптвахты. Я больше спорить не стал и, сдав ремень старшине, отправился на «губу». Гауптвахта для солдат была отдыхом, да и кормили там лучше, поскольку в столовой на кухне для «губы» в канистру наливали «со дна пожиже». Но отдохнуть мне долго не дали, ведь библиотеку я закрыл, а ключи были со мной. Понадобилось что-то в библиотеке, хватились, а рядового Сетрова нет. Сказали, что на гауптвахте. Завилович удивился: он что, всё-таки пошёл?!
Но на этом придирки не закончились, и вскоре, когда я был дежурным по штабу, утром первым заявился Завилович. Он был злой, трезвый. Как положено, я доложил, что все в порядке, никаких происшествий не было. «В порядке? – зарычал он. – А это что?» И показал на валявшийся у стены окурок. Я тоже схамил: дескать, не курю, а это кто-то из офицеров бросил. Тот: убирать надо! И брызгая слюной, ушёл. Всё это
