Ирина Муравьева - Жизнь Владислава Ходасевича

<…> …непрестанное стремление перестраивать мысль, жизнь, отношения, самый даже обиход свой по императиву очередного „переживания“ влекло символистов к непрестанному актерству перед самими собой — к разыгрыванию собственной жизни как бы на театре жгучих импровизаций. Знали, что играют, но игра становилась жизнью. Расплаты были не театральные. „Истекаю клюквенным соком!“ — кричал блоковский паяц. Но клюквенный сок иногда оказывался настоящей кровью.

<…> Жизнь свою она (Нина Петровская. — И. М.) сразу захотела сыграть — и в этом, по существу ложном, задании осталась правдивою, честною до конца. Она была истинной жертвою декадентства».

«Нина Петровская не была хороша собой. Но в 1903 году она была молода, — это много. Была „довольно умна“, как сказал Блок, „была чувствительна“, как сказали бы о ней, живи она столетием раньше. Главное же — очень умела „попадать в тон“. Она тотчас стала объектом любвей. Первым влюбился в нее поэт, влюблявшийся просто во всех без изъятия».

Это был Константин Бальмонт. «Он предложил ей любовь стремительную и испепеляющую. Отказаться было никак невозможно…» Роман с Бальмонтом столь же стремительно изжил себя.

Потом в ее жизни появился Андрей Белый, тогда еще совсем молодой, златокудрый и голубоглазый и, действительно, словно озарявший всех вокруг особым светом. Но Андрей Белый был уверен, что земная любовь с Ниной — это грехопадение, что он должен быть чист и светел и что его удел — поклоняться лишь «Жене, облеченной в Солнце» (подразумевалась Любовь Дмитриевна Блок, в которую Белый был, по мнению Ходасевича, влюблен всю жизнь). И он просто бежал от Нины, уехал в другой город, поддерживаемый в отречении от нее своей матерью, не любившей «эту женщину», и его друзьями-мистиками. Было в этом нечто для нее оскорбительное…

Валерий Брюсов давно обратил внимание на Нину. Она вспоминала, что еще в январе 1904 года, когда они с Андреем Белым были вместе на премьере «Вишневого сада» в Московском Художественном театре, Брюсов смотрел на них издали в бинокль своими «огненными» глазами. «В этот вечер неясно еще для меня Брюсов незримо вошел в мою жизнь, чтобы остаться в ней навсегда — вечно».

«Он угадал во мне органическую родственность моей души с одной половиной своей, с той тайной, которую не знали окружающие, с той, которую он в себе и любил, — и, чаще, люто ненавидел, с той, которую сам же предавал, не задумываясь, вместе со мной, своим и моим врагам. <…> Будучи человеком бездонных духовных глубин, Брюсов никогда не обнаруживал себя перед людьми в синтетической цельности. Он замыкался в стили, как в надежные футляры, — это был органический метод его самозащиты, увы, кажется, мало кем понятый», — писала в воспоминаниях Петровская.

Ходасевич считал, что эта любовь, во всяком случае со стороны Брюсова, была все той же символистской, литературной игрой, что Брюсов создавал на ее материале своего «Огненного ангела», а когда роман был написан, исчерпалась и сама любовь. Но это было не так или не совсем так. Какое-то время Брюсов был влюблен искренне и даже самозабвенно.

«Девочка! счастье мое! жизнь моя! — писал он Нине в июле 1905-го, во время расцвета их любви. — <…> Ты вознесла меня к зениту моего неба. И Ты дала мне увидеть последние глубины, последние тайны моей души». Да, это звучит слишком красиво и литературно. Но вот нечто, написанное более просто, более истинно: «Никогда, ни с одним человеком, за 30 лет моей жизни, не мог я быть самим собой. Пытался и бывал жестоко наказан — болью тайных оскорблений, жестоким стыдом. И я научился во всем притворствовать и обо всем лгать — каждым словом, каждым взглядом, каждым поступком». Признание не из приятных, но, похоже, искреннее!

«…С тобой я мог говорить, как со своими стихами…»

«Но ты посмотрела на меня с улыбкой и стала отвечать мне на моем языке, на моем языке, который я считал ведомым мне одному, мною самим придуманным…»

Это неожиданное внутреннее родство, возможно что и мнимое, держало их вместе довольно долго. Но что-то же было, было! Том их переписки, недавно опубликованной (Брюсов так хотел, чтобы эти письма сохранились, дошли до потомства — вероятно, он считал, что в них раскрыта лучшая сторона его души; а Нина так хотела их уничтожить!), свидетельствует об этом. Нина уже давно не играла — она была прикована к нему душой. Она была все же женщиной, а не просто декадентской актрисой в театре жизни.

А сам Брюсов был бы не Брюсовым, если бы остановился на этом, если бы не искал бы новых «мигов», если бы не раздваивался самим своим существом: была у него еще и жена Иоанна Матвеевна, и уютный дом, где так хорошо и покойно работалось, и пироги с морковью по субботам, до которых был он большой охотник и которые в литературе о нем стали уже символом его мещанства. Но превыше всего была литература, поэзия — а для нее, как для ненасытного Ваала, нужны были новые «погубленные миги». Нина называла его в письмах «зверок», а в 1907 году писала: «Иди к твоей новой любви, страшный, пленительный зверь. Убей еще чью-нибудь жизнь — от этого ты расцветаешь». (В это время у Брюсова возник роман с Комиссаржевской).

Но он и отпустить Нину не хотел, дорожа все-таки такой несусветной любовью; чуть она делала попытки вырваться, как Брюсов тут же стремился привлечь ее назад, не выпустить. Нина не могла перенести этой раздвоенности, не могла перенести его приверженности домашнему очагу, жене.

«Но что же мне делать, Валерий, если, выпив яд иного способа существования, я не могу вернуться назад? Из всех углов на меня оскалилась немая мертвенная тоска. Мне некуда девать этих дней, мне не жить так, я вижу это с моей проклятой трезвостью, в которую меня швырнули теперь, как о камни, с других нездешних берегов. <…> Где я возьму лицо и душу, чтобы опять прийти назад?»

Петровская просила Брюсова посвятить ей новую книгу стихов «Стефанос. Венок», чтобы остался хоть такой след их любви, но он посвятил ей лишь раздел книги. Этого она тоже пережить не могла, несмотря на то, что ей был посвящен роман «Огненный ангел».

Страдала она, судя по письмам, жестоко; эти письма — лучшее ее литературное произведение, памятник мучительной, невыносимой любви и ревности. (Писательницей она была средней руки.)

Она стала дышать эфиром, потом начала делать себе уколы морфия. Это давало хоть какую-то возможность жить дальше, забываясь…

«У меня были припадки острой ненависти, и я не лгала, когда говорила, что ненавижу тебя, но, верь, это только от вечной боли. Тогда я видела в тебе не тебя, а лишь какую-то злую силу, которая сделала мою жизнь одним сплошным страданием».