Ирина Муравьева - Жизнь Владислава Ходасевича

А самому Ходасевичу она писала однажды, 11 мая 1907 года: «У нас с Вами есть какое-то печальное сходство. Недаром Мариночка говорила: „Вот бы Вас поженить!“ Вот я по Вас и скучаю. <…> Стихи Ваши мне нравятся. Есть в них то, что я в Вас люблю — пронзительность тоски». И чуть позже, 23 мая: «Ах, зеленое чудовище, ах, молодой скелет! если бы нам с вами однажды летом и, может быть, скоро куда-то уехать. Мы с вами — единственные спутники друг для друга. Другую пару таких же не выдумаешь. <…> Вырвитесь, вообразите себя свободным, хотя на один месяц. Будем „у моря ночью“. Поездка стоит дешево. Маринка, может быть, не рассердится. Да ведь ездит же она, куда ей вздумается».

Это было время, трудное для них обоих: Нина отчаянно ревновала Брюсова к его жене, их роман рассыпался, у Ходасевича окончательно наметился разлад в отношениях с женой. Но на полушутливый призыв Нины он не откликнулся; это была все-таки скорее всего шутка — но тем не менее возможно поэтому, чисто по-женски обидевшись, Нина отзывалась о нем позднее в письмах Брюсову совсем нелестно: «Ходасевич, прекрасный друг моего прошлого, ядовито эстетически наблюдал» (за ее страданиями). Или уже в 1908 году из Италии их общему приятелю Янтареву: «Муни, Владька, Койранский, А. Брюсов — всем им одна цена — грош. Это отвратительная накипь литературы и жизни, о которой стыдно будет вспоминать». Но это писалось ею уже в состоянии наркотической болезни. А Ходасевич относился к ней, как лучший друг, доверял ей, посвящал в свою внутреннюю жизнь и жалел ее.

Так уж повелось: Ходасевич женился, как правило, на ослепительно красивых или, во всяком случае, хорошеньких женщинах. Его первая жена Марина Рындина была общепризнанной московской красавицей. Приемная дочь полковника, очень состоятельная и избалованная, она появлялась в декадентской среде, в собраниях и на домашних вечерах, где и пленила Ходасевича. Известно о ней мало. В воспоминаниях возникает трафаретный образ красавицы — высокой, «шикарной» блондинки. Вера Муромцева, будущая жена Бунина, дает такой ее портрет: «…высокая, гибкая, с острым белоснежным лицом, с гладко притянутыми соломенными волосами, всегда в черном платье с большим вырезом». Художник Владимир Милашевский, видевший ее на выставке в Петербурге, пишет в своих мемуарах, что она выделялась даже среди таких известных красавиц, как Анна Ахматова, Ольга Глебова-Судейкина, Паллада Богданова-Бельская (она же Гросс, Скуратова, Дерюжинская, урожденная Старынкевич).

Анна Ходасевич (Чулкова), вторая жена Ходасевича, добавляет кое-какие черточки к образу «красавицы»: «Марина была блондинка, высокого роста, красивая и большая причудница… Она обожала животных и была хорошей наездницей. Владислав Фелицианович рассказывал, что однажды, когда они ехали на рождественские каникулы в имение Марины (на самом деле это было имение дяди Марины Ивана Александровича Терлецкого. — И. М.), расположенное близ станции Бологое, она взяла с собой в купе следующих животных: собаку, кошку, обезьяну, ужа и попугая. Уж вообще был ручной, и Марина часто надевала его на шею вместо ожерелья. Однажды она взяла его с собой в театр и, сидя в ложе, не заметила, как он переполз в соседнюю ложу и наделал переполох, тем более что его приняли за змею. Владе из-за этого пришлось пережить неприятные моменты». В этой близости к «животному миру», представленному еще в таком разнообразии, есть своя наивная прелесть.

Петровская делает для Марины ласковые приписки в письмах Ходасевичу, называя ее «Чижиком», «дриадой», но явно считает ее существом «низшим» по сравнению с ними — творцами, интеллектуалами, и все же замечательным по своей органичности и связи с природой: «Милый Чижик <…> Я Вас люблю, как существо другого мира, я радуюсь на Вас и дивлюсь. Что же Вы делаете? Плаваете, как весеннее облачко, которому все — все равно. Оно пронизано солнцем и не виновато в этом. Ваши спутники деревья, кусты, собаки, озерные волны — воистину, Вы — дриада. Вы ошибаетесь, когда думаете, <…> что Вам нужна чья-то любовь. Бог с ними, с „золотоволосыми“, с „орлиноносыми“ и со всеми другими. На что они Вам? Ах, маленький чиж, пойте о своем, кутайтесь в равнодушие, как в душистый холодный плащ. Есть ли души блаженнее вашей?»

Она спрашивает у Ходасевича, что поделывает Марина в имении, или скорее утверждает, сама рисует картину ее жизни там: «Бегает по аллеям, а за ней 6 собак; пар из ушей, юбки на голову, щеки, как самый свежий огурчик».

Видимо, Мариной можно было любоваться, как красивым закатом, озером, облаком. Она вызывала восхищение. Но она не умела или не хотела «кутаться в равнодушие» и вскоре была «уведена» от Ходасевича Сергеем Маковским, петербургским щеголем с безукоризненным пробором, поэтом и художественным критиком, в 1909 году основавшим журнал «Аполлон», по ехидным словам Андрея Белого, «на Маринины деньги».

Кстати, посаженым отцом на свадьбе Владислава и Марины 17 апреля 1905 года был «сам» Валерий Брюсов, а шафером Соколов-Кречетов, муж Нины, и Ходасевич не удержался, написал-таки едкую эпиграмму:

Венчал Валерий Владислава, —И «Грифу» слава дорога!Но Владиславу — только слава,А «Грифу» — слава да рога.

Марина покинула Владислава накануне Нового, 1908 года, что было особенно обидно — встречать Новый год уже врозь, для Владислава — неизвестно с кем. Она ушла 30 декабря 1907-го — хорошо хоть не 31-го…

С кем же все-таки встречал он Новый, 1908 год?..

Начались трудные дни. Ходасевичу не сиделось на месте. Он уехал сначала в Петербург — еще до окончательного разрыва, в августе, и, как пишет сам, «застрял надолго — не было сил вернуться в Москву». «С литераторами я виделся там мало и жил трудно. Ночами слонялся по ресторанам, игорным домам и просто по улицам, а днем спал». Петербург в этот раз не понравился, да и немудрено: состояние души не соответствовало радостям узнавания нового города. Затем он уехал в Рязань — словно бежал от крохотного казенного долга, о котором, возможно, и не знал, и мелкие чиновники его долго и безрезультатно разыскивали. В Москве поселился он теперь не у брата, а в захудалых меблирашках «Балчуг». Надо было зарабатывать на жизнь испытанным способом — журнальными и газетными рецензиями.

Но в этот тяжелый год, как подарок вопреки удару судьбы, вышла в свет все в том же издательстве «Гриф» первая книга стихов Ходасевича — «Молодость». А первая книга стихов — всегда радость, правда пока не перечитаешь ее в зрелом возрасте. Ходасевич в дальнейшем открещивался от нее и ни разу не переиздал. Книга, конечно, была еще очень незрелой, «символистской». В ней то и дело возникали склепы, гробы, «полночные муки», «снежные могилы». По интонациям и системе образов она более всего напоминала Блока. Но в то же время чувствовалась в ней и своя собственная скрытая сила, энергия растущего таланта — в самой просодии, в точности и звучности рифм (волчий — желчи, пыток — свиток, звенья — дерзновенья и т. д. — ни одной «бедной» рифмы на весь сборник). И постоянная тема Ходасевича — тоска, одиночество — обозначилась здесь достаточно ясно, может быть, даже сильнее и надрывнее (как это бывает в юности), чем в последующих двух сборниках. Многие из стихов появились в поместье Лидино, которое сам Ходасевич описывал так: «В его (Терлецкого, уже упоминавшегося. — И. М.) имении был прекрасный барский дом, окруженный липовым парком. В парке стояла церковь, если не ошибаюсь — XVII столетия». В другой статье он писал: «Мне и самому в 1905–1907 гг. довелось жить в одном таком имении (где, по легендам, бывал Пушкин), с „уголками“ и с креслами у каминов. <…> …принадлежало оно некогда лицейскому товарищу Пушкина, Ф. Ф. Матюшкину, тому самому, о котором так хорошо говорится в „19 октября 1825 г.“. Был в Лидине дом, обставленный мебелью красного дерева, снятой с какого-то корабля. Был даже огромный буфет, в котором посуда не ставилась, а особым образом подвешивалась — на случай качки».