Моя небесная красавица. Роми Шнайдер глазами дочери - Сара Бьязини

– Да ладно?! Откуда ты знаешь?

– Зеленый, помяни мое слово.

Он улыбается, уступает мне, хотя вряд ли понимает, почему я упорствую.

Прошло несколько месяцев. Да не исполнится воля моя, я не всесильна. Ничего страшного, всё в порядке. Ты имеешь право быть похожей на отца. Глаза у тебя карие. Ну и отлично. Наши друзья восклицают “вылитая мать” или “вылитый отец”, кто как.

Я разглядываю свое лицо. Оно разделено на две части по вертикали. Я провожу горизонтальную линию чуть ниже носа, отделяя рот. Центр лица я унаследовала от матери. Мы не похожи как две капли воды, но у нас одинаковые пухлые губы, маленький нос, выразительные глаза непонятной формы, широкий лоб. От отца мне достались челюсти. Квадратные, мужские.

Я смотрю на Моник и Бернара: интересно, в кого отец пошел. В принципе, ему эта квадратность очень идет. Мой отец объективно очень красив, у него гармоничные выразительные черты лица. Он знает это и всегда считал, что ему очень повезло. Конечно, все становится куда проще, когда людям приятно на вас смотреть. Мы все понимаем, что нам повезло.

Мое лицо имеет форму трапеции.

Странно, порой мне кажется, что это оригинально, своеобразно. Иногда я думаю, надо же, какое уродство. Перед зеркалом я не обращаю внимания на челюсти. Я их не вижу. Они бросаются в глаза, когда я изучаю свои фотографии. Иногда ничего, сносно, но бывает, что челюсти искажают и заслоняют собой все остальное. И тогда я вижу только их. Что поделать. Я смирилась. Мне плевать. Так что я отнюдь не вылитая мать. Не такая красивая. Мне то и дело кто-нибудь напоминает об этом. Не в таких выражениях, конечно, но всё же. Что я – просто эрзац своей матери? Было бы глупо так думать. Стоя перед зеркалом, я ничего не вижу. Не говорю себе: “Ты прекрасна”. Порой мне нравится то, что я наблюдаю. И тогда я думаю, что и мне повезло.

Я смотрю на свои глаза, которые смотрят на меня. Я разговариваю сама с собой, не разжимая губ. Спрашиваю себя, как жизнь, что происходит. Я не лукавлю, какой смысл? В ванной комнате никого, кроме меня, нет. Надо быть честной лицом к лицу с собой. Похожа ли я на правдивую женщину? Достаточно нескольких секунд, проверка не должна длиться часами, а то посыплются вопросы и придется на них отвечать. К черту подробности, это общий осмотр. Отвечаю сама себе: “Всё в порядке, все будет хорошо, так держать”.

Руки у меня тоже отцовские. Длинные, тонкие пальцы. Моя мать не любила свои руки.

Пронзительный взгляд. У вас он одинаковый. Пусть даже глаза разного цвета. Я хорошо изучила фотографии мамы в младенчестве. От вас обеих исходит какая-то внутренняя сила. И я впитываю ее благодаря вам. Кого я держу на руках? Тебя? Себя? Свою мать?

Я постоянно балансирую на ниточке, протянутой между нами, она натягивается, но не рвется. Такова жизнь, она мне досталась от тебя. Одна жизнь оборвалась тридцать восемь лет назад, другая начинается сегодня. А я посерединке. Я тут.

Я представляю, как она гуляла по улицам Парижа, по которым идем сегодня мы, спустя почти два поколения.

1990-е

Какие были отношения у моей мамы с ее матерью?

Я могу только предполагать, мы не успели поговорить об этом ни с той, ни с другой. Я навещаю бабушку Магду в Баварии раз в год, вместе с дядей Вольфи, младшим братом мамы, и его дочерями – моими кузинами Каролиной и Патрицией. Они берут на себя перевод. Я не говорю по-немецки, отринув от себя этот язык. Я способна выдавить из себя лишь несколько слов, впрочем, с кем мне сейчас говорить по-немецки? Тем не менее, этот резкий чужой язык звучит волшебно, когда на нем говорит мама.

Долгое время я надеялась, что немецкий чудесным образом вернется ко мне. Увы. Мама никогда не говорила со мной по-немецки. В любом случае она выбрала Францию. Ее соотечественники и так неустанно упрекали ее за то, что она покинула родину, не понимая, что она стремится в другие края. Дядя и кузины прекрасно говорят по-французски, а сейчас мы всё чаще и чаще переходим на итальянский, они долгое время жили в Лугано. Конечно, в то время, в присутствии бабушки, я не слишком хвасталась своими предпочтениями. Но нам все равно удается выразить нежность друг к другу. Интересно, правильное ли это слово? Первые несколько лет, когда я приезжала к ней без мамы, ее дочери, она казалась мне актрисой, живущей прошлым, а вовсе не бабушкой, пекущей “апфельштрудель”. Мы все не особенно близки между собой. А как жить, потеряв дочь и внука? Какие отношения могут у нас сложиться? Она наряжается к нашему приезду, достает украшения, самые красивые платья, и ее последний муж крутится вокруг нее, “словно камергер”. Так сказала кузина Патриция, когда я позвонила ей, чтобы проверить свои воспоминания о бабушке. Она всё подтверждает. У нее с Магдой были свои проблемы. В юности Патриция была довольно пухленькой, и бабушка прямо заявляла ей, что она ужасно растолстела и что если бы она сама столько весила, то никогда не стала бы актрисой! Мы с Патрицией смеемся, она добавляет, что ей часто приходилось бороться с лишним весом именно потому, что она унаследовала гены Магды.

Мы с дядей Вольфи несколько лет пытались сблизиться, не осмеливаясь ни поговорить откровенно, ни даже посмотреть друг другу в глаза. Я пытаюсь угадать черты своей матери в лице ее младшего брата. Он видит во мне свою сестру. Мы улыбаемся, опускаем голову, чтобы скрыть волнение. Сходство поразительное, оно тревожит нас, лишает дара речи. Но я опять же не жду ответа на все вопросы.

Вернемся к маме и ее матери. Были ли они близки? Часто ли ругались, часто ли совпадали их вкусы? Была ли мать для нее образцом для подражания? Случались ли между ними какие-то памятные примирения? Или копилось невысказанное? Я воображаю себе их отношения, скорее холодные, чем теплые.

Мужчины, вероятно, помогли ей осознать свою женственность в большей степени, чем ее собственная мать.

К кому она обращалась за утешением до того, как познакомилась с бабушкой Моник? Какой матерью хотела она стать после всего этого? Я нашла