Император Наполеон - Николай Алексеевич Троицкий
«Мария-Луиза, — пишет о ней её немецкий биограф Франц Герре, — хотела вычеркнуть имя Наполеона не только из своей жизни, но и из жизни сына». «Я хочу воспитать из него верного и храброго немца», — признавалась она своей фрейлине[2036]. По её указанию «Орлёнку» запретили упоминать в утренних и вечерних молитвах имя его отца, отняли у него все французские игрушки, книги и альбомы с монограммой «N» и даже орден Почётного легиона, вместо которого ему навязали австрийскую звезду Св. Стефана[2037]. А ведь он страдал от этого и с годами все больше: разыскивал книги, которые прятали от него, искал встреч с теми, кто участвовал в войнах Наполеона, и с жадностью слушал их рассказы, стараясь узнать об отце всегда, везде, всё и как можно подробнее[2038]. Летом 1815 г., в дни Венского конгресса, когда «Орлёнку» шёл только пятый год, А.И. Михайловский-Данилевский видел его в Шёнбрунне и мог засвидетельствовать, что малыш «часто твердил о Фонтенбло и всякий день спрашивал о своём папеньке»[2039].
Разумеется, охотно и подробно вспоминал Наполеон в разговорах с ближними (до отъезда с острова Лас-Каза чаще всего с ним) о себе самом, о пережитом и передуманном с детских лет и до последних дней. Как уместны здесь строки А.С. Пушкина!
Одна скала, гробница славы…
Там погружались в хладный сон
Воспоминанья величавы:
Там угасал Наполеон[2040].
«Самым необычным и, я думаю, не имеющим аналогов в истории, — говорил император доктору О'Мира, — было то, что я, будучи рядовым членом общества, поднялся до удивительных высот власти, которой обладал, не совершив при этом ни единого преступления, чтобы получить её. Если бы я оказался на смертном одре, я мог бы сделать то же самое заявление»[2041]. Что же касается постоянных (начиная с его современников и кончая нашими, сегодняшними) обвинений Наполеона в деспотизме и агрессивности, то он реагировал на них спокойно: «Я закрыл пропасть анархии и упорядочил хаос… Я поощрял всяческое соревнование, вознаграждал все заслуги, раздвинул пределы славы. Что можно поставить мне в вину, от чего историк не смог бы защитить меня? Мой деспотизм? Историк покажет, что диктатура в тех условиях была абсолютно необходимой. Меня обвинят в том, что я слишком любил войну? Историк докажет, что нападали всегда на меня»[2042]. Здесь от историка требуются две оговорки: из десяти войн[2043], которые вёл Наполеон как глава государства, две он начал первым, но в Испании он хотел заменить феодальный хаос буржуазной стабильностью, а на Россию пошёл войной, узнав о том, что Александр I уже подготовился к нападению на него и лишь случайно не успел вновь (как в 1805 и 1806 гг.) напасть первым.
Лас-Каз верно подметил, что «ни один человек никогда не подвергался столь яростной критике и столь многочисленным оскорблениям, как Наполеон. Ни один человек не был объектом такого числа абсурдных и гнусных историй». Такая клевета распространялась по всей Европе, но, находясь на вершине власти, Наполеон никогда и никому не разрешал отвечать на выпады по его адресу. «Усилия, потраченные на такие ответы, — объяснял он, — только придали бы дополнительный вес тем обвинениям, которые эти ответы должны были опровергнуть. Стали бы говорить, что всё, что написано в мою защиту, сделано по приказу и оплачено. Неумелое восхваление моей особы теми, кто окружал меня, в некоторых случаях наносило мне больший ущерб, чем все оскорбления, которым я подвергался. Самым убедительным ответом являются факты. Прекрасный памятник, ещё один хороший закон или новая победа достаточны для того, чтобы свести на нет эффект многих тысяч лживых заявлений. Слова уходят, а деяния остаются»[2044].
Впрочем, тот же Лас-Каз был свидетелем бурной реакции Наполеона на одно из клеветнических обвинений против него. Однажды, прочитав в английской газете, что он якобы держит где-то спрятанными в тайнике неисчислимые сокровища, император вскочил с места и в порыве негодования продиктовал Лас-Казу следующую отповедь клеветникам: «Вы хотите узнать о сокровищах Наполеона? Это правда, что они безмерны, но все открыты для обозрения. Вот они: гавани Антверпена и Флиссингена, способные принять самые крупные флотилии и защитить их зимой от морского льда; гидравлические сооружения в Дюнкерке, Гавре и Ницце; огромные доки в Шербуре, гавань в Венеции; шоссейные трассы из Антверпена в Амстердам, из Майнца в Мец, из Бордо в Байонну; перевалы через Симплон, Мон-Сени, Мон-Женевр и Ла Корниш, которые открывают доступ к Альпам в четырёх направлениях и превосходят все строительные шедевры древних римлян. Далее: шоссе из Пиренеев в Альпы, из Пармы в Специю, из Савоны в Пьемонт; новые мосты в Париже, Лионе, Бордо, Руане, Турине; каналы, соединившие Рейн с Роной, Сомму с Шельдой и, следовательно, Париж с Амстердамом; восстановление церквей, разрушенных во время революции; новый Лувр и новые набережные в Париже; строительство многих сотен ткацких фабрик и 400 сахарных заводов по всей Франции; Регент (единственный бриллиант, сохранившийся из тех, что украшали королевскую корону), возвращённый в Берлине евреями, которым он был отдан в залог за 3 млн франков <…>. Вот они — сокровища Наполеона, стоимостью в миллиарды! Это — памятники мне, которые опровергнут любую клевету и будут сохранены на века!»[2045]
Интересно высказывался Наполеон в изгнании на религиозные темы. «Кто-то из нас решился сказать императору, что он мог бы, в конце концов, стать религиозным, — вспоминал Лас-Каз. — Император ответил, что он опасается, что всё же им не станет, и что он сожалеет об этом, поскольку религия является большим источником утешения, но его неверие — следствие силы его разума, а не порочности души». «Могут ли наши сердца наполниться верой, — продолжал он свои размышления, — когда мы слушаем абсурдную речь и видим неправедные поступки тех, кто читает нам проповеди? Я окружён священниками, которые непрестанно повторяют, что их власть находится вне пределов этого мира, и тем не менее прибирают к своим рукам всё, к чему ни прикоснутся». «Как бы то ни было, — подчеркнул Наполеон в заключение этого разговора, — неверие, которое я чувствовал как император, было выгодно тем нациям, которыми я правил. Разве мог бы я одинаково относиться к различным религиям, противостоящим друг другу, если бы находился под влиянием одной из них?
