Александр Островский - Владимир Яковлевич Лакшин
Скорее, скорее пробежать по комнатам и, распахнув балконную дверь, выйти на ступени лестницы, спускающейся к реке. Какой знакомый и всегда переполняющий счастьем вид! По зеленой луговой долине посверкивает узкой лентой Куекша, за нею – светлый лес, за ним зубцами другой – темнее, а дальше – самый темный террасами подымаются к горизонту. Справа, за оврагом, белеет колокольня церкви Николо-Бережки… И веет волей, простором, и запах цветущей черемухи и сирени наносит из сада.
Давно-давно, четверть века назад, впервые приехал он сюда с отцом. Ему только исполнилось двадцать пять лет, он мало куда выезжал за пределы Москвы и заранее состроил в воображении свое Щелыково. «Сегодня я рассмотрел его, – записал он на другое утро по приезде в своей тетради, – и настоящее Щелыково настолько лучше воображаемого, насколько природа лучше мечты.
Дом стоит на высокой горе, которая справа и слева изрыта такими восхитительными оврагами, покрытыми кудрявыми сосенками и липами, что никак не выдумаешь ничего подобного»[635].
Понравился ему удобный, необычной архитектуры дом, и что он так поставлен, на горе «побольше нашей Воробинской» – с чем еще было сравнивать? Но оказалось, в округе есть места настолько возвышенные, что оттуда и Щелыково кажется «как в яме».
Понравились ему и три реки, словно сестры, – меньшая, средняя и старшая, – сообщающие законченность и одушевленность красоте этих мест: тоненькая ниточка Куекши, текущей под самым домом, студеная, с каменистым дном Сендега в лесистых берегах и плавная, спокойная Мера, впадающая ниже по течению в Волгу. Непривычно и сладко звучали уху их древние мерянские имена.
Отец гордился Щелыковым, рассказывал его историю.
Сельцо вело свою родословную с XVIII века, когда один из «лейб-кампанцев», подаривших Елизавете Петровне царский престол, капитан Михаил Кутузов, завел здесь свое имение. Построенная им усадьба сгорела, но на ее месте сын его, костромской предводитель дворянства Федор Михайлович Кутузов, возвел уютный новый дом, которому суждено было стать приютом драматурга. Совладелец усадьбы Алексей Михайлович Кутузов, друг Радищева, был видный масон. И не зря, наверное, в Щелыкове управляющим у братьев Кутузовых одно время служил просветитель Н. И. Новиков[636].
Николай Федорович купил имение с торгов у размотавших состояние наследников Кутузова. Имение было запущено, отец стал деятельно его благоустраивать: привел в порядок сад, построил теплицу. Он мечтал, чтобы Щелыково стало наследной вотчиной, и в тщеславной заботе насадил перед парадным крыльцом девять пихт – восемь кружком, в честь восьми живых детей, и одну в центре – в честь самого себя. (Была, во всяком случае, такая легенда, упорная, хоть и неподтвержденная.) Пихты уцелели и до недавних пор встречали вас перед домом. Одна из них – зеленая хранительница старшего сына, Александра.
Умирая, отец велел приподнять его с подушек, чтобы в последний раз взглянуть на окрестные леса, заснеженную февральскую долину. С тех пор деревья перед домом сильно вытянулись, парк по склону горы состарился, разросся и загустел…
Владевшая имением после смерти отца Эмилия Андреевна вела хозяйство, как умела. Оказалось, что жить в русской деревне – не то что рассматривать родовой шведский замок на старинной гравюре. Все требовало заботы и рук; хозяйство приходило в упадок.
Чтя память покойного мужа, Эмилия Андреевна приглашала отдохнуть в Щелыково своих пасынков. Островский бывал здесь в 1857 и 1859 годах, а с 1863 года регулярно проводил в Щелыкове один-два летних месяца. Но все же это был не свой дом.
Своим он стал с 1867 года, когда они с Михаилом Николаевичем выкупили его у мачехи. «Вот мне приют, – радовался Островский, сообщая Бурдину о покупке «нашего великолепного Щелыкова», – я буду иметь возможность заняться скромным хозяйством и бросить, наконец, свои изнурительные драматические труды, на которые я убил бесплодно лучшие годы своей жизни»[637].
Настроение, в каком писались эти строки, сродни пушкинскому: «Давно, усталый раб, замыслил я побег…» Островский всерьез рассчитывал тогда на коренную перемену жизни: вот-вот, мнилось ему, развяжется он с литературой и театром и заживет скромным сельским хозяином, частным человеком. Может быть, тогда и театр поймет, кого потерял…
Но мало-помалу выяснилось, что сделать из Щелыкова доходное хозяйство, которое бы кормило семью, не проще, чем писать пьесы. Да и пьесы, если говорить откровенно, все равно хотелось писать – не для театра, так для себя.
Первое время Островским владел хозяйственный энтузиазм. Он выписывал из Петербурга и привозил из Москвы семена и сельскохозяйственные орудия. Просил приятеля осведомиться в магазине Бутенопа, «что стоит ручная веялка и сортировка». Не доверяя старосте, сам присматривал за севом и молотьбой. Ходил в сенокос помогать мужикам шевелить и сгребать сено, пропадал в полях в горячую пору уборки. Его плотную фигуру с коротко стриженным круглым затылком, в белой или красной косоворотке и легких шароварах можно было видеть то в лугах за Куекшей, то на гумне.
В 1872 году он разбил по склону горы новый сад, в 1876 году соорудил маслобойню. Но масштабы хозяйства все же были мизерны: в лучшие годы засевалось до сорока десятин земли и больше четырех десятков коров да двадцати лошадей в конюшне и на скотном дворе не бывало. Агрономические познания Островского были самые дилетантские, и он не имел ни времени, ни усердия их расширить. Все велось, как водится: хлеб на северных землях родился скудно, молока коровы давали мало и хозяйственное заведение едва окупало себя.
Об уровне щелыковских доходов дают понятие записи Островского в хозяйственной книжке, которую он поначалу понудил себя аккуратно вести: «Продано 2 мешка ржи – 1 р. 32 коп. Получено с мельника 2 р. 25 коп. Продано 6 гряд капусты 5 р. 90 коп.», или: «Продано старого железа – 1 р. 70 коп., одна шкурка коровья – 3 р. 30 коп., 8 шкурок бараньих – 7 р. 20 коп.»[638].
С такой негоцией трудно разбогатеть. Наемных работников требовалось понукать, подстегивать, распекать, а этим искусством Александр Николаевич владел дурно: его почему-то не боялись.
В 1871 году он решил построить в стороне от старого дома флигель для брата и гостей Щелыкова. Подрядчиком нанял Абрама Ивановича, человека с солидной бородой впроседь, красным носом и щечками, выдававшими его пристрастие к «косой барыне». Являясь к Островскому с планом дома за разрешением какой-нибудь подробности, он останавливался поодаль и, подбоченясь, произносил фразу, которая забавляла хозяина: «Прибегаю к стопам вашим». Напрасно, однако, веселился Островский, дело кончилось худо. «Они загуляли с Казанской и пили до Ильина дня, Ильин день и два дня после, – описывал драматург подвиги Абрама Ивановича своему приятелю Н. А. Дубровскому, – на третий день явились пьяные со смирением, слезами и с новоизобретенной фразой: приползаю к стопам вашим»[639].
Едва рассердившись, Островский мгновенно остывал и прятал улыбку в бороде.
