Александр Островский - Владимир Яковлевич Лакшин
То, над чем смеялись, бывало, в редакции «Отечественных записок» – тупоумие консерваторов, болтовня либералов, – было выставлено в комедии на позор – крупно, ярко, смело. Островский словно совершил со своим зрителем путешествие по сценической «стране дураков». Ведь его «мудрецы» – Крутицкий, Мамаев, Городулин, Турусина – всяк по-своему образец глупости: глупости природной и социальной, глупости по положению и привычкам, по принятой и усвоенной себе роли. Среди этого человеческого отребья – единственный умный человек Глумов, новейший московский Чацкий.
И как сладко было Островскому заставить Глумова ловко надуть их всех, над всеми посмеяться. А потом и этого единственно умного человека в пьесе, продавшего и унизившего двуличием свой ум, наказать катастрофическим падением.
Щедрин быстро схватил новизну Глумова и не преминул воспользоваться этим типом в своих сатирических хрониках, как ранее пользовался типами Молчалина или Ноздрева. Знание зла, понимание его причин, даже тайная насмешка над ним еще не спасают человека от подлости. И наблюдательный, острый, цинический молодой человек с фамилией Глумов стал разгуливать по страницам щедринских «Недоконченных бесед», «Писем к тетеньке» и «Современной идиллии».
6 ноября 1868 года спектакль «На всякого мудреца…» ожидал в Малом театре прием, на какой автор, по правде говоря, мало рассчитывал. Слухи о злободневной, с критикой «на лица» комедии Островского заранее разнеслись по Москве. До билетов было не додраться. Во время действия в зрительном зале происходили курьезные истории.
«Когда комедия близилась к развязке, – сообщал московский корреспондент газеты «Голос», – и Глумову, казалось, все улыбалось, является вдруг в квартиру Глумова какой-то Голутвин и предлагает купить пасквиль о нем до напечатания. В театре многие переглянулись; один купец довольно ясно произнес: “Бывалый случай”. Какой-то женоподобный господин, до тех пор усердно записывавший свои впечатления на бумажке, вдруг сжал эту бумажку, переконфузился, потерял pince-nez и хотел было встать, но потом опять присел, робко оглядываясь кругом, не обращены ли на него взоры публики»[614].
Автор сам готовил актеров на репетиции: он заранее прошел роли с П. Садовским, игравшим Мамаева, Шумским – Крутицким, Е. Н. Васильевой – Мамаевой и, присутствуя на премьере, с волнением следил из ложи за игрой своих любимцев. Надежды не обманули его: успех был невероятный, сумасшедший. В середине действия в театре произошло небывалое происшествие: после монолога Глумова, не давая артистам доиграть акт, публика стала вызывать автора. Островский, хоть и досадовал на такое нарушение цельности впечатления, внутренне ликовал. Такого не помнили театральные старожилы – это был успех не артистов, а писателя.
Овация на «Мудреце» вернула ему силы, он снова почувствовал себя твердо на выбранной им дороге.
За «Мудрецом» последовало «Горячее сердце», а потом «Бешеные деньги», «Лес», и каждая из этих пьес приоткрывала занавес над новым уголком жизни. Странно подумать, что совсем недавно он хотел отказаться от современной темы, уйти из театра. Неужели эти пьесы могли не явиться на свет? Какая уйма живых людей – с разнообразием лиц, голосов, привычек, характеров стучалась в его двери, едва он садился к письменному столу…
В «Горячем сердце» он перенес действие в глухую провинцию. В комедии сплелись черты уездного детектива, доброй, наивной сказки и современного памфлета, настолько современного, что Федор Бурдин, представлявший пьесу в цензуру, на свой страх и риск выставил в афише спасительную фразу: «Действие происходит лет тридцать назад». Островский не возражал. Весь смысл комедии состоял в том, что в российской глуши за эти тридцать лет мало что изменилось.
Актер и антрепренер П. М. Медведев, рассказы которого о театральном житье-бытье любил слушать Островский, оставил в своих воспоминаниях занятную картинку. Однажды двое пропыленных, обтрепавшихся в пути артистов, Медведев со своим приятелем, пришли пешком в город Дорогобуж и сели передохнуть на лавочке. К ним подошел, подозрительно на них поглядывая, человек в халате и военной фуражке, присел рядом и вдруг потребовал «пачпорта». Оказалось, это был городничий, смущенный непрезентабельным видом странствующих артистов…[615]
В артистах этих легко узнать Аркашку и Несчастливцева из «Леса», совершающих путь «из Вологды в Керчь», в городничем – Серапиона Мардарьича Градобоева из «Горячего сердца». И было это никак не «тридцать лет назад», а во времена недавние. Столичные витии, опьяненные собственным красноречием, никак не могли представить себе, что российская провинция все еще живет в ином веке.
…А там, во глубине России, —
Там вековая тишина, —
писал Некрасов.
В уездном городке Калинове, где правит Градобоев, как и в имении госпожи Гурмыжской «Пеньки», расположенном от Калинова неподалеку – не дальше, чем Щелыково от Кинешмы, – реформы мало что изменили, и жизнь течет такая же сонная, жестокая, дикая, как бывало. «Лес, братец», – вздохнет Несчастливцев.
Новизною запахнет разве в том, что «алтынники», вроде Восмибратова, начнут скупать дворянские леса и усадьбы, а иные из них разбогатеют до того, что, как Хлынов в «Горячем сердце», заскучают от своих денег.
В Хлынове находили черты московского купца М. А. Хлудова[616], ставшего «миллионщиком» и прославившегося своими фантастическими затеями и проказами. Ему ничто не указ. Он может позволить себе поливать садовые дорожки шампанским и палить без толку из пушки, потому что с самой губернаторшей чай и кофей пьет – «и довольно равнодушно».
Олицетворение местной власти – калиновский градоначальник Градобоев выходит на крыльцо в форменной фуражке и халате, с костылем и трубкой в руках, чтобы по-отечески творить суд и расправу. Он предлагает обывателям судить их по душе, а не по закону, и оробевшие горожане живо соглашаются: уж лучше привычное взыскание костылем и работа на градобоевском огороде, чем смутная угроза каких-то «законов».
В годы, когда газеты на все лады расписывали успех в народе «новых судов», введенных после реформы, сцены суда на крыльце и следствия за закуской и выпивкой под древом несли в себе тайный яд.
Премьера «Горячего сердца» в Малом театре 15 января 1869 года снова прошла с триумфом. Пьеса игралась в бенефис Прова Садовского, и в роли Курослепова, как в дни былые, блеснул бенефициант.
Последние годы замечательный артист играл не всегда ровно. Его укоряли даже в некотором равнодушии, апатичности, небрежности на сцене.
Они смолоду были близки с Островским. Но году в 1864-м или 1865-м произошла какая-то история, рассорившая старых приятелей. Быть может, воспитанному в патриархально-религиозном духе Садовскому не нравилось, что Островский увлекся Марьей Васильевной и его семейный уклад, прежний быт дома стал быстро меняться. Или причиной тут были какие-то недоразумения в
