Павел Коган - Сквозь время

В. В.

Друг заветный! Нас не разлучилини года, идущие на ощупь,и ни расстояния-пучинырощ и рек, в которых снятся рощи.Помнишь доску нашей черной парты —вся в рубцах, и надписях, и знаках,помнишь, как всегда мы ждали марта,как на перемене жадный запахмы в окно вдыхали. Крыши грелись,снег дымил, с землей смешавшись теплой,помнишь — наши мысли запотелипальцами чернильными на стеклах.Помнишь столб железный в шуме улиц,вечер… огоньки автомобилей…Мы мечтали, как нам улыбнулись,только никогда мы не любили…Мы — мечтали. Про глаза-озера.Неповторные мальчишеские бредни.Мы последние с тобою фантазерыдо тоски, до берега, до смерти.Помнишь — парк. Деревья лили тени.Разговоры за кремнями грецких.Помнишь — картами спокойными. И деньгикак смычок играли скрипкой сердца.Мы студенты. Вот семь лет знакомымы с тобою. Изменились? Каплю.Все равно сидим опять мы дома,город за окном огнится рябью.Мы сидим. Для нас хладеет камень.Вот оно, суровое наследство.И тогда, почти что стариками,вспомним мы опять про наше детство.

II. 1939

Творчество

Я видел, как рисуется пейзаж:сначала легкими, как дым, штрихаминабрасывал и черкал карандаштраву лесов, горы огромной камень.Потом в сквозные контуры штриховмозаикой ложились пятна краски,так на клочках мальчишеских стиховбесилась завязь — не было завязки.И вдруг картина вспыхнула до черта —она теперь гудела как набат.А я страдал — о, как бы не испортил,а я хотел — еще, еще набавь!Я закурил и ждал конца. И вотвсе сделалось и скушно и привычно.Картины не было — простой восходмой будний мир вдруг сделал необычным.

Картина подсыхала за окном.

Новелла

От рожденья он не видел солнца.Он до смерти не увидит звезд.Он идет. И статуй гибких бронзасмотрит зачарованно под мост.Трость стучит слегка. Лицо недвижно.Так проходит он меж двух сторон.У лотка он покупает вишнии под аркой входит на перрон.Поезда приходят и уходят,мчит решетка тени по лицу.В город дикая идет погодатою же походкой, что в лесу.Как пред смертью — душным-душно стало.И темно, хоть выколи глаза.И над гулким куполом вокзаланачался невидимый зигзаг.Он узнал по грохоту. И сразу,вместе с громом и дождем, влетелв предыдущую глухую фразу —поезд, на полметра от локтей.А слепой остался на перроне.И по скулам дождь прозрачный тек.И размок в его больших ладоняхиз газеты сделанный кулек.(Поезд шел, скользящий весь и гладкий,в стелющемся понизу дыму.)С неостановившейся площадкивыскочила девушка к нему.И ее лицо ласкали пальцыхоботками бабочек. И слов —не было. И поцелуй — прервалсяглупым многоточием гудков.Чемодан распотрошив под ливнем,вишни в чайник всыпали. Потомоб руку пошли, чтоб жить счастливо,чайник с вишнями внести в свой дом.……………И, прикуривая самокрутку,у меня седой носильщик вдругтак спросил (мне сразу стало грустно):«Кто еще встречает так сестру?»Только б он соврал, старик носильщик.

Будни

Мы стоим с тобою у окна,смотрим мы на город предрассветный.Улица в снегу как сон мутна,но в снегу мы видим взгляд ответный.

Это взгляд немеркнущих огнейгорода, лежащего под нами.Он живет и ночью, как ручей,что течет, невидимый, под льдами.

Думаю о дне, что к нам плыветот востока по маршруту станций —принесет на крыльях самолетновый день, как снег на крыльев глянце.

Наши будни не возьмет пыльца.Наши будни — это только дневка,чтоб в бою похолодеть сердцам,чтоб в бою нагрелися винтовки.

Чтоб десант повис орлом степей,чтоб героем стал товарищ каждый,чтобы мир стал больше и синей,чтоб была на песни больше жажда.

Маяковский

(Последняя ночь государства Российского)

Как смертникам жить им до утренних звезд,и тонет подвал, словно клипер.Из мраморных столиков сдвинут помост,и всех угощает гибель.Вертинский ломался, как арлекин,в ноздри вобрав кокаина,офицеры, припудрясь, брали Б-Е-Р-Л-И-Н,подбирая по буквам вина.Первое пили борщи Бордо,багрового, как революция,в бокалах бокастей, чем женщин бедро,виноградки щипая с блюдца.Потом шли: эль, и ром, и ликер —под маузером все есть в буфете.Записывал переплативший сеньорцифры полков на манжете.Офицеры знали — что продают.Россию. И нет России.Полки. И в полках на штыках разорвут.Честь. (Вы не смейтесь, мессия.)Пустые до самого дна глазазнали, что ночи — остаток.И каждую рюмку — об шпоры, как залпв осколки имперских статуй.Вошел   человек     огромный,       как Петр,петроградскую   ночь     отряхнувши,пелена дождя ворвалась с ним.     Пототрезвил капитанские туши.Вертинский кричал, как лунатик во сне, —«Мой дом — это звезды и ветер…О черный, проклятый России снег —я самый последний на свете…»Маяковский шагнул. Он мог быть убит.Но так, как берут бронепоезд,воздвигнутся он на мраморе плиткак памятник и как совесть.Он так этой банде рявкнул: «Молчать!» —что слышно стало:   пуст     город.И вдруг, словно эхо, — в дале-о-оких ночахего поддержала «Аврора».

12. XII. 1939 г.