Маршалы Наполеона. Исторические портреты - Рональд Фредерик Делдерфилд
Составляя одно из своих первых донесений о характере и профессиональных качествах своих дивизионных генералов, Наполеон назвал Массена человеком с величайшими способностями. Его уверенность в своей оценке подтвердили девятнадцать лет войн, последовавших за первой кампанией. Массена можно выделить как единственного маршала, первоклассные военные дарования которого наиболее близко приближаются к дарованиям Бонапарта. В первой итальянской кампании его планы и приготовления оказывались идеальными. К каждой возникавшей проблеме он прикладывал свой холодный, в какой-то мере обезличенный ум и каждый раз находил правильное решение. При Риволи, одном из самых важных сражений, он, упорно защищаясь на угрожаемом левом фланге, сделал для победы французов больше, чем кто-либо другой; за свой вклад в достижение победы в этой битве он получит титул герцога де Риволи. Но безупречный на поле брани Массена думал не только о военной славе, но и о некоторых других вещах. Когда Наполеон принял командование армией в марте, одним из его первых дел был выпуск прокламации, которая, в сущности, разрешала грабеж, и бывший контрабандист тотчас же понял намек. Основы своего колоссального состояния он заложил именно в Италии. Как он их создал, какой город, городок или запуганные граждане вручили ему свои средства, никому не известно. Массена никогда ничего об этом не сообщал, и о деньгах никто не мог вытащить из него ни единого слова, если только это не было слово «поп!»[10], когда его, например, просили пожертвовать по подписному листу. К концу итальянских кампаний Массена был уже богатым человеком, и, несмотря на жестокие финансовые потери, ему было суждено стать еще богаче. На поле брани он дрался как лев и на деле доказал свои высокие боевые качества как дивизионный генерал. Вместе с тем он не видел никаких причин тому, чтобы его вознаграждение сводилось только к славе. «Слава, — размышлял он, — прекрасная вещь. Но ведь ее не положишь в банк!» Массена интересовала звонкая монета, а отнюдь не популярность, создаваемая победными реляциями. Этой весной каждую атаку пехоты возглавлял Жан Ланн, бывший ученик красильщика, храбрость которого быстро принесла ему славу и прозвище Роланда французской армии. Изящный, коренастый, маленький гасконец, умевший ругаться так же отчаянно, как Ожеро, и умеющий обходиться с людьми так же эффективно, как Массена, уже успел продемонстрировать какую-то удивительную нечувствительность к ранам, которые уложили бы любого другого на целый месяц. При Лоди он первым форсировал реку Адда под градом картечи. Бертье и Массена следовали в непосредственной близости от Ланна, но именно Ланн первым ударил по бегущим австрийским артиллеристам.
Несколько позже Ланн попал на глаза Наполеону еще на одном осыпаемом ядрами мосту. При Арколе прямо в позиции противника врезалась деревянная мостовая, соединявшая верхние части дамб. Она защищалась артиллерийской батареей, и французы попытались ее захватить. Под огнем пушек, стрелявших прямой наводкой, растаяло уже три французские колонны. Тогда вперед бросился сам Наполеон с трехцветным флагом в руках, и гренадеры устремились на штурм в четвертый раз. Ланн уже дважды был ранен в предыдущих схватках, и его раны еще не зажили, но он настоял, чтобы его выпустили из госпиталя, и оказался близко от Наполеона как раз в тот момент, когда наступающие французские колонны заколебались. Устремившись вперед, чтобы прикрыть своего главнокомандующего, Ланн получил третью рану. Его отправили назад в госпиталь, но он был вознагражден: Наполеон отметил его храбрость в своих донесениях, и с этого момента будущее гасконца было обеспечено.
Еще одним человеком, заработавшим себе имя в течение этих месяцев, стал начальник штаба Бертье. В наши дни совершенно немыслимо, чтобы начальник штаба вступал с противником в рукопашную, но Бертье участвовал в каждой битве, с саблей в руке соревнуясь в храбрости с Ланном и прочими, — каждый из них хотел первым пробиться через огневую завесу. Однако свои основные лавры Бертье заслужил не на поле боя, а за штабным столом, согнувшись над картами и устанавливая с помощью циркуля и карандаша кратчайшее расстояние между двумя точками или рассчитывая количество солдат, необходимое для проведения рискованной фланговой атаки. Наполеон внимательно присматривался к нему и решил, что именно такой человек необходим честолюбивому полководцу. Он не уставал похваливать и подбадривать его, а поскольку Александр Бертье был человеком, очень ценившим похвалы, между маленьким начальником штаба и его главнокомандующим установились тесные отношения, основанные на взаимном уважении.
В спокойные дни этой кампании у Бертье сложилась еще одна, более романтическая связь. Когда французы с триумфом входили в Милан, встретить их поспешили две самые известные женщины Северной Италии: Грассини, славившаяся своим чудным голосом, и мадам де Висконти, славившаяся своей красотой. Обе пытались соблазнить завоевателя, но ни одной из них это не удалось — Наполеон был слишком привязан к своей жене, Жозефине. Грассини решила поберечь свое время, и лишившийся со временем иллюзий Наполеон смягчит ее сердце через три года. Висконти же выбрала второе по значимости лицо. Она заметила, что начальник штаба Бертье влюбился в нее по уши с первого взгляда, и она стала его любовницей. Интрига длилась настолько долго, что стала предметом расхожих шуток во всей армии. В будущем мы еще кое-что услышим о мадам де Висконти. Возможно, что верность Бертье объясняется комплексом его физической неполноценности. Маленький, не обладающий представительной внешностью человек, он никак не мог освоиться с мыслью, что самая прекрасная женщина Италии предпочла его всем этим красавцам рубакам из свиты завоевателя. Она была не просто прекрасна; ей было суждено сохранять свои классические черты еще долго после того, как лица ее современниц станут старушечьи дряблыми и морщинистыми. Ее же лицо по-прежнему будет веселым и смеющимся. Она очень любила пользоваться своим несовершенным знанием французского, порой произнося по-французски какие-нибудь совершенно неподобающие вещи, а потом принося извинения с милой наигранной конфузливостью и объясняя свою оплошность незнакомством с языком. Конечно, никого не удавалось провести этими извинениями, но, когда она подавала свои risque[11] реплики, присутствовать при этом хотелось всем. Об ее очаровании свидетельствует, в частности, то обстоятельство, что ни одна из ее писавших дневники современниц не зафиксировала в них что-либо такое, что могло бы бросить тень сомнения на ее красоту.
Был ли Бертье влюблен до безумия или нет, но признаки эпохи он мог различать достаточно четко. Еще в самом начале кампании он заметил
