Маршалы Наполеона. Исторические портреты - Рональд Фредерик Делдерфилд
Глава 3
Итальянская весна
«Так что же за перспективы он нам всем обещает?» — в восторге и недоумении написал Мармон в конце первого акта итальянской драмы ранним летом 1796 года.
Действительно, что же это за перспективы? Энтузиазм Мармона типичен для волны доверия, которая прокатилась по шеренгам той армии оборванцев, которую Наполеон Бонапарт использовал, чтобы поставить весной этого года печать своего гения на историю. Непосредственно впереди предстояла блистательная череда побед, формирование новой аристократии, принадлежность к которой зависела от заслуг, а не от рождения, и создание империи, двору которой по элегантности, остроумию и красоте предстояло сравниться с двором державы, освещаемой палящими лучами Короля-Солнца сто лет тому назад.
26 марта Наполеон, только что вернувшийся после своей легкой победы над мятежниками в Париже, имел в Ницце серьезную беседу с четырьмя дивизионными генералами. Эти четверо командовали сбродом из разутых и склонных к мятежу людей. А через тридцать три дня, 28 апреля, генерал-артиллерист сумел покрыть себя бессмертной славой, и его славу разделил каждый солдат из этого ставшего армией сброда — от начальника штаба Бертье до самого молоденького барабанщика. Приходится ли удивляться, что Мармон писал о «блистательных перспективах» и, обозревая летние события, добавлял: «Да, мы сделали превосходную вещь!»
Что же такого выдающегося было в итальянских кампаниях? Почему они стали вершиной наполеоновской легенды? Да, они были блестяще задуманы и стремительно проведены, но ведь республиканские армии уже неоднократно одерживали стремительные и впечатляющие победы, демонстрируя превосходство своей тактики над хитроумной тактикой врага. При Вальми волонтеры просто посрамили военное наследие Фридриха Великого. Французские гусары галопом промчались по льду Голландии и, угрожая саблями, захватили голландский флот. Карно, организатор побед Французской республики, однажды повел волонтеров против профессионально подготовленных армий Габсбургов, неся на трости свою шляпу, ворвался в австрийские траншеи и спас республику за один час. Подвиги такого рода совершались в истории революции на каждом шагу, и на первый взгляд трудно понять, почему прожектор истории с такой яркостью высветил именно итальянские кампании. Ответ состоит именно в той фантастической скорости, с которой они были проведены.
Действительно, до этого времени в течение всей истории военного искусства с ее самых ранних дней военные кампании были очень медленным и кропотливым делом; они почти всегда ограничивались летними месяцами и время от времени завершались ожесточенным столкновением между не очень умело управляемыми воинскими контингентами. За армиями XVIII века следовали гигантские обозы и так называемые сопровождающие лица. Скорость марша была очень низкой, и войны обычно вырождались в череду длительных осад. По общему согласию командующие приостанавливали военные действия, когда наступала плохая погода или их армии переходили на зимние квартиры.
Наполеон за месяц изменил общепринятый способ ведения войны, и австро-сардинской коалиции, противостоявшей ему весной 1796 года, первой пришлось пасть под ударами молота современной войны. А через месяц с момента первого выстрела сардинцы запросили сепаратного мира. Французы вошли в Милан, и Наполеон стал хозяином Северной Италии. За восемнадцать месяцев французские армии стали доминирующей военной силой на Итальянском театре, а на день заключения мира Вена уже была в пределах их досягаемости. Для наблюдателей первая итальянская кампания была столь же ошеломительной и ужасающей, как волна нацистского Blitzkrieg[8], прокатившаяся по Нидерландам в 1940 году.
Из двадцати шести будущих маршалов активную роль в этой и последующих итальянских кампаниях сыграли десять. Четверо из них оказали особенное влияние на своего главнокомандующего и на войска, но все десять так или иначе проявили себя на поле брани.
Жесткий, привыкший вести себя по-солдатски, пожилой Серюрье участвовал в кампании на ее первых этапах, однако его здоровье уже не отвечало очень жестким требованиям, предъявлявшимся новым способом ведения войны. Вскоре он уехал — но не ранее, чем Наполеон дал ему рекомендательное письмо для парижского правительства, в котором лестно отзывался о его полководческих дарованиях. Серюрье был смел и надежен, и Наполеон не забыл его, когда начал подыскивать людей, которые могли бы олицетворять славу первых дней республики.
Ожеро, вступающий в сороковой год своей жизни, видимо, тоже должен был оказаться слишком пожилым для нового способа ведения войны, однако на практике он показывал неоспоримые примеры обратного. Крепкое, закаленное тело Ожеро отвечало всем требованиям, и генерала можно было видеть в самой гуще каждой схватки, изрыгающего бездну ругательств, подхваченных им во время службы в русской и прусской армиях. Из-за роста и взрывного характера его прозвали Le Grand Prussien[9]. Этот бывший камердинер то и дело водил своих людей в самое пекло и, если его спрашивали о совете, всегда твердил одно и то же: «Нападать! Нападать! Нападать!»
Он спас армию при Кастильоне. Когда Наполеон оказался там перед лицом противника, сильно превосходящего его в численности, его нервы на момент дрогнули, и он решил созвать военный совет. Большинство из присутствующих настаивало на отступлении, и Наполеон был склонен согласиться с ними. Но в конце концов он обратился за советом к Ожеро, и тот, конечно, рекомендовал ему наступать со всем имеющимся у него количеством штыков. «Если нас разобьют, вот тогда и будем говорить об отступлении, — заявил он, — да меня и убьют в этом случае. Так о чем же мне беспокоиться?» Наполеон принял точку зрения Ожеро, приказав перейти в наступление, вылившееся в блестящую победу. Он никогда не забывал смелость этого авантюриста. В последующие годы Ожеро начал разделять с Ланном его свойство то и дело попадать в какие-нибудь неприятности, и на него часто приносились жалобы. В таких случаях император терпеливо выслушивал жалобщика, улыбался, а затем отпускал его со словами: «Ну ладно, он, конечно, ужасный человек, но все-таки подумайте, что он сделал для нас при Кастильоне?»
Однако было бы ошибкой полагать, что внешний лоск и стремление блюсти свое офицерское достоинство вполне соответствовали культуре речи и вспыльчивости Ожеро. Он был человеком целиком сотканным из противоречий. Тогда как железный Даву был всегда плохо причесан и небрежно одет, но безупречен в вопросах дисциплины, Ожеро, опрометчивый и агрессивный, неизменно вступал в битву хорошо одетым, ухоженным и даже припудренным. Но в гораздо большей степени он вскоре стал известен благодаря заботе о своих солдатах, в особенности о раненых. Правда здесь в том, что он был солдат, и ничего больше, чем солдат, и каждый гран своей нервной энергии он отдавал своей профессии. Он мог повести людей в атаку, разбить врага в схватке, а потом заняться массой административных мелочей, которые выпадают
