Молотов. Наше дело правое [Книга 2] - Вячеслав Алексеевич Никонов
26 июля 1962 года Комитет партийного контроля подтвердил решение горкома, добавив к мотивировке «неискреннее поведение» на заседании КПК[1543].
14 августа Молотов направил письмо Громыко: «Поскольку в течение длительного времени не привлекаюсь к работе, прошу сообщить, будет ли мне предоставлена работа в Министерстве Иностранных Дел. При этом сообщаю, что Комитет Партийного Контроля при ЦК КПСС принял решение об исключении меня из партии. С просьбой о пересмотре этого решения я обратился в Президиум ЦК КПСС»[1544]. Решение не пересмотрят, работу не дадут. Приказом по МИДу от 12 сентября 1963 года Молотов будет освобожден от работы в министерстве в связи с уходом на пенсию[1545].
Последний ленинист
Теперь дед был дома, и это было замечательно. Я с удовольствием мешал его трудам за письменным столом, а он рассказывал мне о разных полезных вещах. Давал задания по арифметике, проверял чистоту чтения: внуку предстояло выдержать собеседование для поступления в спецшколу № 1, где уже учились его сестры.
Пенсию ему положили в 120 рублей. Лишили всех благ и привилегий. Но он продолжал пользоваться услугами поликлиники на Сивцевом Вражке, больницей в Кунцеве, совминовскими пансионатами. Каким образом? О, история полна иронии! Он мог пользоваться ими как член семьи старого заслуженного большевика и жертвы политических репрессий Полины Семеновны Жемчужиной, которой полагалась и большая пенсия. Она в то время вошла в состав парткома кондитерской фабрики «Красный Октябрь», расположенной недалеко от Кремля. Признаюсь, заходить к бабушке на работу было большим поощрением и настоящим удовольствием.
Галина Ерофеева встречалась с Молотовыми в мидовском доме отдыха, где они «выносили стоически» бытовые неурядицы «и вообще были очень хорошей трогательной парой. Они вдвоем очень дружно ходили за обедами с судками в руках в столовую, трогательно говорили друг с другом (кстати, Полина Семеновна ласково называла Молотова “Веча”), никогда не жаловались на то, что готовили в этой столовой ужасно, даже неизбалованные люди и те часто ворчали, что кормят неважно»[1546]. Я, естественно, то лето тоже проводил на той даче. Мне казалось, что готовили там прилично. Некоторые мидовцы, но не многие, от Молотова шарахались. Но этого точно нельзя было сказать об обслуживающем персонале, а также о трудящихся из соседних поселков, которые толпами пробивались к нам, чтобы поговорить и сфотографироваться с Молотовым, а потом еще вручить ему фотографию. У меня много таких коллективных фото.
Молотов на даче в Чкаловском и в своем кабинете в московской квартире выступал теперь комментатором и текущих событий, и теоретических откровений, и литературных новинок. Правда, теперь круг его читателей ограничивался родными и близкими. Писал он чаще всего простыми карандашами. Впрочем, не совсем простыми. Это были привезенные, наверное, из США карандаши «Mongol» — желтые с красными ластиками наверху, с приятным сандаловым запахом. Для подчеркиваний дед использовал толстые красные и синие карандаши отечественного производства. Сколько я их перетаскал… Когда появились шариковые ручки, дед использовал и их. Наиболее важные, с его точки зрения, и предназначенные для чужих глаз рукописи дед просил напечатать на машинке. Эта почетная миссия выпадала племяннице бабушки Сарре Михайловне Голованевской, которой дед выдавал бумагу, копирку, и она садилась за портативную «Ятрань». Дед внимательно читал напечатанное, вносил правки, что порой заставляло Сарру Михайловну вновь садиться за машинку.
Ему не отвечали на его записки, даже если он их направлял в ЦК. Вокруг него была возведена стена молчания. Абсолютного. Почти никто из тех, кто его раньше хорошо знал, а теперь работал на ответственных постах, контактов с ним не поддерживал. Даже те, которых он, как говорится, вывел в люди.
Молотов, безусловно, до конца дней своих был твердым ленинистом. Писал он не столько о прошлом, сколько о настоящем и будущем. Он предпочитал смотреть вперед. В этой книге смогу привести лишь малую толику его мыслей. А писать было о чем.
В связи с повышением цен на продовольствие в июне 1962 года прошла стихийная забастовка рабочих Новочеркасского электровозостроительного завода, которая была расстреляна. Многие получили сроки от 10 до 15 лет. Голодные протесты жестко подавлялись и в других городах. Лагеря пополнялись новыми заключенными, суды выносили смертные приговоры. По репрессиям хрущевского периода статистика неизвестна. Власть охладела к реабилитации. Если до XXII съезда реабилитировали тысячами, то в 1962 году было рассмотрено 117 дел (до четверти в реабилитации отказано), в 1963-м — 55 дел, в 1964-м — 28 дел[1547]. Хрущев отметился разгромной критикой художников-авангардистов во время посещения выставки современного искусства в Манеже и резкими выпадами против Андрея Вознесенского и Василия Аксенова. Под суд по обвинению в тунеядстве попал Иосиф Бродский, высланный в архангельскую деревню.
В военно-политической сфере Хрущев принял своего рода советскую версию доктрины «массированного возмездия»: располагая уже достаточно большим потенциалом ответного ракетно-ядерного удара, СССР мог позволить себе гораздо более компактные вооруженные силы. Армия сокращалась вдвое. Не случайно последние годы пребывания Хрущева у власти привели к сплочению военно-промышленного комплекса как корпоративной группы, которая боролась против сокращения оборонных расходов. Армию и ВПК не придется долго уговаривать поддержать отстранение Хрущева от власти. Пределы советского «массированного возмездия» наглядно проявились, когда на Кубу были доставлены советские ракеты среднего радиуса действия, а правительство Кеннеди объявило об установлении военно-морской блокады острова и привело в полную боевую готовность войска США в Европе, 6-й и 7-й флоты, ядерные силы. Мир был на волоске от катастрофы. Компромисс был найден в последний момент.
В связи с Карибским кризисом Молотов заметил: «Советское правительство, по-видимому, правильно поступило, что в данном случае пошло на уступку. Фактически оно пошло на двойную уступку: не только согласилось снять с Кубы советское “наступательное” оружие и откомандировать с Кубы в СССР советский военный персонал при этом оружии, но и дало согласие (предложило!) произвести это под наблюдением представителей ООН. Эта вторая уступка — о согласии на контроль ООН — по-видимому, неправильна, чрезмерна, да и недопустима без согласия Кубы… Сделанная Советским правительством уступка нажиму США была, возможно, “необходима”, хотя она ударяла по престижу СССР и по суверенитету Кубы, поскольку в противном случае имелась прямая угроза развязки новой мировой войны»[1548].
В те же дни, ознакомившись с докладом «Научная основа руководства развитием общества»,
