Виктор Астафьев - Нет мне ответа...Эпистолярный дневник 1952-2001
Осенью я уезжал из деревни в город, хорошо и плодотворно потрудившись в сырую и холодную пору под названием — лето. Перед переездом аннулировал всю стопку писем, лежавшую, как укор, перед моим зрячим оком на столе. Писал письмо и тебе, но в деревне у меня адреса твоего домашнего не было, и я послал письмо на «Дружбу», и, если там нету порядку и письмо потерялось, это уже не моя вина.
А книги, как ты и велел мне однажды, я отправляю прямо в Нурек, зачем им крюк-то делать? Вот вышел и «Поклон» ещё одним изданием — вышлю, а более ничего.
Новые книги делаются долго. Вот заканчиваю сборник рассказов, и из одного рассказа нечаянно получился роман, аж на шесть листов! Сейчас его читают в «Октябре»; до чего дочитаются — не ведаю [речь о романе «Печальный детектив», опубликованном в № 1 журнала «Октябрь» за 1986 г. — Сост.]. А Вам, в «Дружбу», в серёдке зимы я пошлю большой рассказ под названием Ловля пескарей в Грузии», авось и пригодится.
Собираюсь ехать в ФРГ, а потом на съезд, со съезда — к детям в Вологду и, таким образом оторвавшись от стола, немножко отдохну, а то устал до предела.
Вот и все мои новости.
Да! В том письме я повторил мою просьбу, чтоб ты и твои коллеги послали книги в библиотеку моего родного села, она, конечно, не великая стройка Нурек, но всё же нуждается и в Божьем, и человеческом надзоре:
63081 Красноярский край, Дивногорский р-н, п/о Овсянка, библиотека. Кланяюсь Розе. Поцелуй малыша. Твой Виктор Петрович
1986 год
3 января 1986 г.
(адресат не установлен)
Дорогой Анатолий Николаевич!
Я и в самом деле днями уезжаю, желая предварительно закончить работу над новой книгой. Вот сижу и с трепетом жду звонка из Москвы - мой новый маленький роман подозрительно долго задерживается в лито [«Печальный детектив». — Сост.], а телефон дребезжит, да всё не по тому поводу.
Пока я работал на себя, на тумбочке скопилась кипа папок разнообразных, и всё это на один зрячий глаз, а жена уж освирепела, отбортовывает папки обратно, не разворачивая, лишь приписав: «В. П. в отъезде, рукопись возвращается». Однако эти вот прорвались — «по договорённости». И когда уж я их прочитаю? И зачем?
Перед самым отлётом в Москву на съезд перечитал почти всё, вплоть до записок от сумасшедших, а они пишут, и очень много, веруя твёрдо, что они сумасшедшие, знают твёрдо истину! На многие, доступные моему уму, ответил и вот... всякий раз с ужасом смотрю на почту, когда жена заносит мне утром почту — опять бандероли, опять ценные! И ведь знаю, что в них, в этих «ценных», и тупое бессилие охватывает меня, словно с закрученными рукам загнали меня в угол и угрюмо морду чешут!
Вернусь я, если буду здоров. Я и сейчас пишу дрожащими руками — устал, выдохся, нахожусь на пределе — книгу-то на 20 листов изготовил, да в основном из рассказов, а это надо делать многие годы, но будут ли они у меня?..
Словом, поезжайте в Челябинск, найдите в издательстве нового редактора Владимира Курносенко и скажите, что В. П. просил прочесть Вашу рукопись и взять над Вами шефство.
Писательская его, Курносенко, судьба складывается тоже нелегко, даже драматично, и Вы, наверное, найдёте в нём родственную душу, что пишущему совершенно необходимо. В письмах он тоже ехиден, востёр, по образованию врач и человек интеллигентный, с большими накоплениями внутри. Как бы Вы там ни пёрли грудью разом и на всё, а пишущему человеку необходима внутренняя культура и постоянная подзарядка ею. В Карталах, как и в городе Чусовом, где я прожил молодость свою, там начал писать и стал там «членом» в 1958 году, можно одичать (что уже и угадывается в Вашем письме), но не усовершенствоваться. Писательские, как и всякие прочие, судьбы складываются по-разному, стандарта нет, с той лишь разницей, что пишущий и мечтающий стать сочинителем человек всё должен подчинять этому, и на брюзжание, на демонстрацию интеллектуального превосходства над карталинскими партдеятелями не должно оставаться времени (велика честь и победа сокрушительно усмехаться над дураком и приспособленцем!). И если по делу, по настоящему, после первой же книжки из Карталов надо уезжать, поближе к прессе, к музыке, к живописи, к общению с порядочными и культурными людьми, которых надо искать и открывать, а открывши, успевать больше слушать и перенимать, радоваться, что даром отдают, слушать, а не орать, что всё — говно, акромя портретов. Я встречал людей, которые хвалились тем, что спорили с самим Твардовским! Я хвалил себя за то, что при единственной с ним встрече не тратил время на споры (а хотелось), но внимал великому поэту и гражданину, слушал во все уши, что он мне говорил, тратил на меня, чусовского журналиста, время!
Вернусь я в начале февраля, малость передохну и числа десятого улечу в Ленинград на Рубцовские чтения, а потом Сергей Павлович Залыгин попросил заменить его на съезде в Латвии. «Суета суёт!» — как говаривал великий хохмач Папанов, чудесный и очень уж больной человек.
Ещё одно: я, бывший окопный вояка, давно собираюсь писать статью под названием «Межедомок». Разрешите мне воспользоваться двумя моментами из Вашего письма: насчёт ФЗО и бурьяна? И как хотите — назвать Вашу фамилию или не надо? С Новым годом!
Кланяюсь. Виктор Петрович
Январь 1986 г.
(жене)
Дорогая Маня!
Пишу тебе из Варшавы с конгресса сторонников мира! Первый послевоенный конгресс был здесь же, в 1948 году.
Интересного много. Живу напротив гостиницы «Европа», в которой бывал вместе с Юрой Бондаревым. Отель первоклассный, но я ещё ни разу не выспался, просыпаюсь по-сибирски — в 5 часов утра, когда бы ни лёг. Очень много здесь симпатичных наших людей. Один из них — Михаил Константинович Аникушин, мой сосед по коридору — человек совершенно российский, во всем! И чтоб ты имела представление, кто это — шлю его замечательного Пушкина. Здесь же Георгий Степанович Жжёнов, Вера Кузьминична Васильева, Долматовский, Сергей Петрович Капица, Сагдеев и другие. Идут встречи-приёмы, и, хоть сухой закон, по рюмашечке подают. В день прилёта шёл дождь, сегодня заснежило и чуть похолодало. Сегодня, 17-го — День освобождения Варшавы, и мы с утра возложили Цветы к подножию Нике и расписывались в книге города Варшавы. Меня куда-то снимали, не иначе, как на кино, и телевидение снимали, может, увидите.
Немножко тревожно с Германией. Улетаю я во Франкфурт 20-го в полночь, идут хлопоты, чтоб меня встречали, думаю, всё обойдётся. Программа моя легкая: начинается моя жизнь в Кёльне — оттуда я тебе постараюсь написать, говорят, у меня будут... — вот только расписался и звонок. «Здесь есть Георги Четолбашев, — говорят снизу, — сейчас поднимется на лифте».
