Вадим Арбенин - Предсмертные слова

Однако вернёмся к казнимым.

«Вы должны умереть», — сказал МАРИИ СТЮАРТ последний её тюремщик, мрачный пуританин Паулет. «Да благословит Бог это известие, — ответила та. — Королева Франции и Шотландии готова к смерти и без страха вверяет себя в руки убийц. Я очень хочу расстаться с этим миром. Смерть, которая должна прекратить все мои мучения, будет мне весьма приятна». Утром 6 февраля 1587 года её вывели из увеселительного королевского замка Фотерингей, где она 19 лет кормилась тюремным хлебом. Эшафот, обитый чёрным сукном, был поставлен в нижнем, большом зале замка, и Мария взошла на него с таким же присутствием духа и достоинством, как если бы всходила на трон — ей даже несли шлейф платья. Зрители были поражены спокойным величием её лица, которое «созранило ещё некоторые приятности». Увидев плаху с лежащим на ней топором, она сказала палачу, одетому в чёрный бархат: «Было бы гораздо лучше рубить голову мечом, как во Франции». Говорила громко и «так спешила, словно действительно не терпелось ей покинуть этот мир». Палач с лицом, скрытым под маской, приблизился к ней, встал на колени, попросил прощения за то, что через секунду снимет с неё голову. «Надеюсь, на этом все мои беды окончатся», — сказала королева. Когда же палач предложил ей помочь раздеться, она с улыбкой ответила: «Право, милорд, у меня никогда прежде не было такого камердинера. Благодарю вас, но, во-первых, я не намерена обнажаться в присутствии такого множества зрителей, а во-вторых, мне помогут мои фрейлины, Анна Кеннеди и Елизавета Крель». С их помощью она отстегнула высокий лиф чёрного платья и обнажила шею и плечи. Потом сама завязала себе глаза заранее приготовленным платком, отшпилила кисейную вуаль и подобрала волосы, не снимая гребёнки. «Господи, в руки твои предаю дух мой!» — пресекающимся, замирающим голосом произнесла она слова псалма № 7, уронив голову на колоду и обхватив её руками, как голову возлюбленного. И заключила: «Я родилась, выросла и умру верной католической вере. Я прощаю всех». Палач заметно нервничал, руки у него дрожали, и сначала он дал промах; первый удар топора пришёлся королеве не по шее, а глухо стукнул по затылку — сдавленное хрипение и глухие стоны вырвались у страдалицы; второй удар глубоко рассёк шею, фонтаном брызнула кровь; и только третий отделил голову от туловища. Когда же палач схватил голову за волосы, чтобы показать её собравшейся черни, его рука удержала только рыжий парик, а стриженая седая голова старой женщины, вся в крови, покатилась по деревянному настилу, крытому чёрным английским фризом. Когда же палач вторично поднял голову, которая некогда носила две королевские короны, люди с ужасом наблюдали, как ещё с четверть часа конвульсивно вздрагивали губы и скрипели стиснутые зубы Медузы Горгоны, как звали в народе шотландскую королеву-малютку. Тело её было раздето, и тогда из-под кринолина платья показалась болонка, которая незаметно сопровождала свою хозяйку на казнь.

Французский маркиз де КЮСТИН, бывший командующий Рейнской армией, обвинённый в сдаче крепости Майнц австро-прусским интервентам, едва не споткнулся о ступени эшафота и признался: «Мне всё-таки жаль, что меня не доконала тогда прусская пуля».

А вот пруссак ВИЛЬГЕЛЬМ КЕЙТЕЛЬ, генерал-фельдмаршал германского вермахта и правая рука Гитлера, приговорённый к повешению за преступления против человечности, попросил в последнем прошении «…заменить ему, как солдату, петлю пулей». Просьбу, понятно, отклонили. Последний привет из своей камеры в Нюрнбергской тюрьме Кейтель послал старшему сыну Карлу. Сообщив, что только жена и невестка написали ему прощальные письма, он добавил: «…Это говорит само за себя. До чего же трусливы мужчины!» Кейтеля вывели из камеры в тюремный спортивный зал, где стояла виселица. Когда он проваливался в люк эшафота, крышка люка ударила его по лицу, и ударила очень сильно.

«Вы собираетесь причинить мне боль?» — спросила палача у подножия ожидавшей её гильотины на площади Революции в Париже графиня ЖАННА-БЕКЮ дю БАРРИ, бывшая панельная шлюха, дочь кухарки и цирюльника, ставшая великосветской куртизанкой и последней присяжной любовницей короля Людовика Пятнадцатого, восприемницей мадам де Помпадур. Бывало, сам папский унций и кардинал Ларош Эмон, оба набожно коленопреклонённые, надевали в присутствии его величества бархатные туфельки на её хорошенькие босые ножки, когда она поднималась утром со своего ложа в королевской опочивальне. Вот какая была мадам дю Барри! А тут она своим нежным и милым голосом, который до того времени не знавал отказа, упрашивала: «Господин палач, господин палач, молю вас, пожалуйста, не делайте мне больно. Ну, хотя бы ещё одну минуточку, прошу вас, ещё одну минуточку!.. Подождите, сударь!» Но палач, казалось, и не слышал слов, произнесённых прелестными устами. Схватив графиню и нисколько не жалея роскошного её тела, сохранившего ещё свои дивные формы, он безжалостно потчевал её пинками и подзатыльниками, побуждая склонить голову на плаху, и грубо повторял: «Allons, canaille! Умри, каналья!» И мадам дю Барри, необыкновенная красота которой и приблизила её к трону, легла под «мадам Гильотину», и нож машины смерти снёс её прехорошенькую головку. «Я ещё никогда так не смеялся, как сегодня, при виде этих гримас, которые корчила красавица, перед тем как умереть», — хвастал перед друзьями очевидец казни, некий «неистовый злодей» Жорж Грейв. Это он и донёс королевскому прокурору на последнюю титулованную фаворитку Людовика Пятнадцатого, ставшую символом национального позора Франции.

Граф Эссекский, барон ТОМАС КРОМВЕЛЬ, лорд-хранитель печати при английском короле Генрихе Восьмом, поднявшись на эшафот и увидевши молодого палача, воскликнул: «Сколько же тебе лет, юноша?» — «Шестнадцать», — неуверенно ответил тот. «И это, верно, первая казнь в твоей жизни?» — «Да, милорд. Но я много тренировался на деревянной колоде». — «Ты уж постарайся, парень. Это всё, о чём я тебя прошу», — напутствовал юного палача Кромвель и смело лёг под топор. Потом, взглянув на него, приободрил: «Да ты не волнуйся! Было бы из-за чего». Кромвеля приговорили к смертной казни за государственную измену — он, видите ли, сосватал в жёны королю уродливую Анну Клевскую, «добрую фламандскую кобылу». Да, за такие провинности монархи своих слуг не жаловали.

В нарядном белом платье, украшенном чёрными лентами, и атласных туфельках почти взбежала на эшафот «девка ГАМИЛЬТОН», известная камер-фрейлина, юная метресса Петра Первого, больше известная в России как МАРЬЯ ДАНИЛОВНА ХАМЕНТОВА. Была она приговорена к смертной казни за убийство своего ребёнка, понесённого ею, говаривали, то ли от самого царя, то ли от царского денщика Орлова. Государь поднялся на помост вслед за нею, и Гамильтон бросилась перед ним на колени: «Ваше величество, помилосердствуйте, не велите казнить, я безвинна». И все присутствовавшие при этом уверились, что сейчас-то на эшафоте разыграется долгожданный спектакль: в последнюю минуту Пётр сменит гнев на милость и пощадит свою метрессу, в которой «красота помолвлена с гордыней», и с которой «он раньше лёживал», и которая «имела от него много нарядов, соболей и каталась в аглицкой карете». И точно — царь подошёл к ней, обнял, шепнул что-то и поцеловал. Потом подошел к палачу и что-то тихо сказал ему на ухо. Народ взвыл от радости: вот оно, сейчас увидим, что меч безвинную голову не сечёт — впервые в нашей истории заплечных дел мастер держал в руках не топор, а меч. Палач проводил Марью на плаху и… единым ударом отсёк ей голову, которую Пётр поднял за волосы и поцеловал в мёртвые, но ещё тёплые губы. И велел поместить её в склянку с хлебным вином и отправить в кунсткамеру.