Вадим Арбенин - Предсмертные слова

«Только один человек и понимал-то меня на протяжении всей моей жизни», — прошептал со смертного одра, ни к кому, собственно, не обращаясь, немецкий философ ГЕОРГ ВИЛЬГЕЛЬМ ФРИДРИХ ГЕГЕЛЬ. Совершенно неожиданно его свалил жесточайший приступ холеры, обрушившейся на Берлин. «Отец диалектики» помолчал минуту и продолжил, оставшись до конца верным принципу противоположности: «А в сущности, и он-то меня не понимал». И умер во сне — спокойно, безболезненно и тихо, даже не понимая от чего.

«Я не понимаю, Мария, что со мной происходит, но я не могу сдвинуться с места», — говорил жене ГЕНРИХ ЧЕТВЁРТЫЙ НАВАРРСКИЙ, король Франции, известный коронной фразой «Париж стоит мессы». Первый король из династии Бурбонов, он собирался побывать в Арсенале, осмотреть там новые пушки, и навестить больного друга, министра финансов Сюлли, но всё что-то медлил. Три раза говорил королеве: «Adieu», направлялся к выходу из дворца и три раза с полпути возвращался обратно. Наконец сказал: «Душенька моя, так ехать мне или нет? Ладно, я только туда и обратно, не пройдёт и часа, как я вернусь». Спустился во двор Лувра по винтовой лестнице и крикнул карету: «Поехали на кладбище Сент-Инносан!» Тяжёлый, запряжённый восьмёркой сильных битюгов, экипаж громыхал по узкой и извилистой, мощённой булыжником улице Железных рядов, когда какая-то повозка преградила ему путь на перекрёстке с улицей Оноре. «Ага, вот и встали! Ну-ка, что там ещё такое?» — раздвинув кожаные занавески кареты, поинтересовался король, оторвавшись от чтения письма очередной своей любовницы. А вот что. К карете подбежал человек огромного роста, рыжий, с всклокоченной бородой и, вскочив на спицу колеса, ударил Генриха в грудь сломанным столовым ножом с костяной ручкой. «Вот и всё», — сказал Генрих, сглатывая кровь, заливавшую ему горло. Затем снял шляпу и церемонно поклонился своему убийце. «Поздравляю вас, сударь, вы вошли в историю». — «Что случилось, Сир?» — спросил его герцог Монбазон. «Пустяки. Я ранен», — прошептал король и поднял, защищаясь, левую руку с письмом в ней, и убийца ударил его вновь. Нож вошёл меж рёбер, разорвал аорту, порвал лёгкое, и король опрокинулся на кожаные подушки. Примиривший католиков и протестантов, победивший голод, выживший в двухстах битвах и боях, переживший Варфоломеевскую ночь и сотни ночей в бурных схватках с более чем шестьюдесятью фаворитками («живой товар» порой поставляла ему сама тёща!), самый популярный король Франции (недаром же французы семнадцать раз (!) покушались на его жизнь), он пал от руки подлого фанатика убийцы. Им оказался ревностный иезуит, опустившийся и погрязший в долгах учитель из Ангулема, некто Франсуа Равальяк, который узнал о планах короля начать войну против иезуитской Австрии. Королевскую карету погнали обратно во дворец, по прибытии куда Генрих немедленно потребовал: «Дайте мне стакан вина». — «О, это может повредить вам, государь», — заметил лейб-хирург. «Что может повредить смерти?» — усмехнулся «добрый король Генрих». Выпив вина, он позвал жену и сына. Сыну он сказал: «Теперь вы — государь». А жену, королеву Марию Медичи, попросил: «Ради бога, постарайтесь не худеть, худоба вам не к лицу», — и простился с ней. На вопрос главного министра «Сир, но как же война? Какие будут распоряжения?» он едва слышно произнёс: «Распоряжения? Не знаю… Думайте сами, я больше не государь». И последним дыханием прошептал: «Игра закончена… Занавес». С этими словами и умер король-поэт, король-рыцарь, король-повеса, подлинный «король любви» Генрих Наваррский, и стал единственным королём, по которому добрый народ Франции когда-либо носил траур. Было замечено, что при нём улучшился климат, повысились урожаи, женщины стали больше рожать, а детишки появлялись на свет крепкими и здоровыми. В день его смерти, 14 мая 1610 года, майское дерево, растущее во дворе Лувра, рухнуло у всех на глазах. Задолго до этого дня астрологи предостерегали Генриха бояться мая-месяца, кареты и ножа.

«Я не понимаю. Я не могу понять. Я не понимаю, почему это произошло…» — всё повторял умирающий от ожогов герр МАКС ПРУСС, капитан гигантского дирижабля-авианосца LZ-129 «Гинденбург», когда его умудрились вынести на носилках из адского месива горящих обломков. Самый крупный цеппелин XX века, гордость немецких инженеров, «ангел новой Германии», неожиданно загорелся на причальной площадке авиабазы ВВС США Лейкхёрст, под Нью-Йорком, 6 мая 1937 года и сгорел за четыре секунды. И сегодня, спустя семьдесят лет после трагедии, тайна «Гинденбурга» остаётся неразгаданной.

Другой капитан, английский воздушный ас времен Первой мировой войны АЛЬБЕРТ БОЛЛ, попросил молодую французскую крестьянку, которая вытащила его из горящего самолета: «Подарите мне… на прощание… поцелуй… французский…», и умер у неё на коленях. Вечером этого же дня, 7 мая 1917 года, Лоттер Рихтхофен, младший брат знаменитого лётчика, «Красного барона» Манфреда фон Рихтхофена, хвастался за кружкой доброго пива, что это он на своём «Фоккере-Альбатросе» сбил двукрылый истребитель Альберта Болла SE-5 над полями Северной Франции, неподалёку от Амьена. Там немцы и похоронили героя Англии со всеми причитающимися ему почестями. А ведь он записал на свой счёт 43 сбитых немецких самолета, и среди многочисленных боевых наград был у него и русский Георгиевский крест.

Альберт Болл выпросил у девушки перед смертью французский поцелуй. А вот голливудский киноактёр ЭНТОНИ КУИНН хотел большего. «Кэти, ляг рядом со мною», — попросил он в последний раз, когда на короткое время пришёл в сознание в Бостонском госпитале, и подвинулся на тесной больничной койке. Так и умер — тихо, спокойно, в объятиях своей горячо любимой жены Кэти Бенвин.

Совсем обессилевший от боли и переживаний купец первой гильдии ПАВЕЛ МИХАЙЛОВИЧ ТРЕТЬЯКОВ, передавший в дар жителям Москвы своё обширное собрание картин, попросил позвать священника — исповедаться и причаститься. И по окончании исповеди сказал: «Берегите галерею». Потом, вздохнув, прошептал: «Верую. — То ли жену звал — Веру, — то ли бога… — Верую. Верую…» На третьем «Верую» его не стало. Осталась Третьяковская картинная галерея, которую Третьяков начал с картины Шильдерера «Искушение».

«Верю ли я в бога? — отвечал художник АНРИ МАТИСС на вопрос приёмной дочери Маргарет. — Да, когда работаю… Но когда душа отлетает, неважно, куда поместят тело, лишь было бы это место благопристойно». На закате дня 3 ноября 1954 года он сидел с дочерью в своей комнате на третьем этаже дома Reggina на высоком холме в Симье, под Ниццей, в бухте Ангелов. Комната была увешана огромными рисунками кисти самого Матисса, а он был одет в широкую пижаму из очень светлой ангорской шерсти (цвета «волос королевы»), В тот вечер ангел сорвал с него эти тленные покровы: «Я вдруг подумал об утреннем жаворонке, — успел сказать он Маргарет. — И всё же, начав с птичьей трели, я хотел бы закончить органным песнопением». Удар поразил его внезапно. Он тихо скончался на руках дочери. Началась новая жизнь, быть может, та, которую он предвидел много лет назад. Матисс дожил до своей славы, ему удалось присутствовать при своём апофеозе. По другим, однако, источникам, художник умер на руках Лидии Делекторской, эмигрантки из России, которая в течение двадцати двух лет служила у него помощницей, секретарём и моделью. В тот день она вышла из ванной комнаты с головой, обёрнутой полотенцем в форме тюрбана и шутливо сказала Матиссу: «Наверное, вы сейчас скажете: „Давайте карандаш и бумагу!“» — «Давайте карандаш и бумагу!» — охотно согласился он с ней и сделал несколько набросков Лидии, своего «ангела-хранителя». Один из них ему очень понравился. И он подарил его ей. И это было всё…