Вадим Арбенин - Предсмертные слова

И американский мастер короткого рассказа и поэт БРЕТ ГАРТ скончался с пером в руке за письменным столом, за которым напряжённо работал «воскресенья и праздники», «больной или здоровый», «с настроением и без настроения». Скончался, мучимый раком горла, спеша закончить очередной рассказ по заказу воскресного журнала. И последними его словами были: «…положительно ненавижу чернила и перо». Никаких сбережений у Гарта, тогда американского консула в Англии, не оказалось — последние годы он жил за счёт женщин и в доме одной из них, в поместье Ван де Вельде, под Лондоном, умер. Его английские друзья поставили на могиле писателя гранитную плиту со строкой из его поэмы: «Смерть пожнёт и самый богатый урожай».

И великий австрийский писатель ФРАНЦ КАФКА тоже писал до самой последней минуты — ему только что принесли из издательства Der Schmiede («Кузница») корректуру его последней книги «Голодарь». Кафка мучился неизлечимой болезнью гортани и совсем мало говорил. Работая, он раз или два пригубил по стаканчику вина и пшора (баварского пива), и вдруг неожиданно «нехорошо задышал». Позвали врача, и Франц с трудом выговорил ему: «Доктор, дайте мне умереть, иначе вы — убийца». Его последние слова были обращены к любимой сестре Элли, которая была далеко от палаты санатория доктора Гофмана в Кирлинге, близ Клостернойбурга, где умирал Кафка, и за которую он принял то ли своего друга Роберта Клоп-штока, то ли невесту Дору Диамант: «Не так близко, Элли, не так близко (он всё боялся её заразить). Да, так — так хорошо». Когда же Клопшток отошёл от кровати за шприцем, Франц произнёс: «Не уходите». Клопшток возразил: «Я и не ухожу». Кафка глухим голосом ответил ему на это: «Но ухожу я». Кафка по-чешски означает «галка», но каждую ночь перед смертью автора «Замка» и «Процесса» к его окну прилетала сова. По старинному поверью, в стремительном ночном полёте эти «птицы смерти» стукаются об окно смертельно больного человека и криком: «Идём со мною!» — зовут на свободу оробелую душу.

И великий пролетарский писатель МАКСИМ ГОРЬКИЙ, умирая, всё писал, и писал, и писал — грифельным карандашом на маленьких листочках бумаги, подложив под них то ли книгу Евгения Тарле «Наполеон», то ли сборник рассказов Шервуда Андерсона: «Конца нет ночи, а читать не могу… Ничего не хочется… Кто-то…» Кто это, мы никогда не узнаем. На последнем листочке было написано: «Последний удар…» Последовал удар грома. Над ночной Москвой разразилась страшная гроза. Молния ударила в дерево, росшее под окнами бывшего особняка миллионера Рябушинского, в котором умирал «отец социалистического реализма». Отложив карандаш и слегка приподнявшись в кресле, он сказал своей третьей и последней жене-любовнице баронессе Марии Игнатьевне Закревской-Бенкендорф-Будберг, обольстительной Муре: «Ну, кажется, на этот раз мы с вами выиграли битву?» — «Выиграли», — согласилась с ним «русская миледи», «красная Мата Хари», как её называли на Западе. И он стал диктовать ей свои последние слова, диктовать короткими, отрывистыми фразами: «Будут войны… Надо готовиться… Надо быть застёгнутым на все пуговицы…» Сознание начало покидать его. «Как хорошо, что всё свои, всё свои люди…» — прошептал наконец писатель и умер мирно и спокойно. Не то, что его герой Егор Булычёв. «Конец романа, конец героя, конец автора». Профессор Плетнёв, один из врачей, лечивших Горького, позднее сообщал: «На ночном столике у кровати Горького лежала красная бонбоньерка с конфетами, которыми он любил угощать своих гостей. В этот день, 8 июня 1936 года, он щедро одарил гостинцами двух санитаров, которые были при нём, и сам съел несколько леденцов. Через час у всех трёх начались мучительные желудочные боли; ещё через час наступила смерть. Все трое умерли от яда».

А вот Татьяна Фёдоровна Шлёцер, вторая, гражданская жена русского композитора, пианиста и музыканта-новатора АЛЕКСАНДРА НИКОЛАЕВИЧА СКРЯБИНА, сама настойчиво вкладывала ему в руку перо — он должен был подписать прошение на Высочайшее имя об усыновлении их общих детей. Сознание оставляло автора «Поэмы экстаза», он беспрестанно бредил, заговаривался, неточно выбирал слова: «Это нельзя терпеть!.. Кто это такое?.. Меня тут всего искромсали доктора…» Умирающий от заражения крови, он лежал в полутёмной спальне своей последней квартиры в доме № 11 по Николо-Песковскому переулку в Москве, метался по постели, нетерпеливо перекладывая руки с места на место, словно бы по клавиатуре рояля. В редкую минуту просветления он сказал Татьяне Фёдоровне: «Нам посланы такие страдания, чтобы мы стали лучше…» Наконец ей удалось всё же вложить ему в руку перо, он многозначительно посмотрел на неё, нацарапал на прошении почти без сознания некую закорючку и провалился в глубокий обморок. Около часа ночи в полубреду Скрябин, который, по словам Рахманинова, «умнее Шопена» («Я-то думал, что Скрябин просто свинья, а оказалось — композитор!»), неожиданно громко произнёс: «Нет, это невыносимо… Так это, значит, конец… Но это же катастрофа!» И был прав. Скрябин удивительно точно предсказал дату своей смерти — 14 сентября 1915 года. Обе его жены, Вера Скрябина и Татьяна Шлёцер, умерли, упав со стула, и обе — от воспаления мозга.

Композитор СЕРГЕЙ ИВАНОВИЧ ТАНЕЕВ, прожив много лет в Мёртвом переулке, близ церкви Успения, на Могильцах (надо же!), переехал от греха подальше на дачу в деревню Дюдьково, под Звенигородом. Однако после похорон Скрябина, своего любимого ученика, ни одного концерта которого он не пропустил, именно там и слёг. Тогда с непокрытой головой, в лёгком летнем пальто Сергей Иванович шёл под нудным холодным дождём в похоронной процессии рядом с Рахманиновым. «Что же теперь будет?» — спросил он его. Хор исполнял странно знакомый ему скорбный распев. «Ах, да! — вдруг вспомнил композитор. — Это же мой „Иоанн Дамаскин“». У него началось крупозное воспаление лёгких, к которому прибавился сердечный приступ. Болезнь протекала тяжело. Танеев лежал в беспамятстве и рукой всё искал своего любимого кота Василия, который не оставлял хозяина ни днём, ни ночью, свернувшись клубком тут же, в изножье его постели. «Привезите мне земского врача Орлова», — попросил однажды Сергей Иванович камерного певца Назария Райского. И когда за лесом раздался рожок автомобиля, он очнулся, приподнялся с подушек и в сильном волнении проговорил: «Это Назарий Григорьевич привёз доктора!..» И тут же начал резко меняться в лице.

Русский писатель-юморист АРКАДИЙ ТИМОФЕЕВИЧ АВЕРЧЕНКО писать уже не мог — он почти ничего не видел и даже с трудом различал лица окружающих его людей. Зато в бессонные ночи (а бессонница мучила его еженощно), он продолжал устно сочинять свои забавные рассказы. Удивительная память «самого весёлого человека России» сохраняла их до утра, и первыми его слушателями были тогда врачи и сёстры Пражской городской больницы, где он лечился. И те без улыбки не могли слушать его. Лежал Аверченко в большой общей палате, на белой железной кровати под № 2516, на очень жёсткой подушке, набитой соломой. И всё время старался найти для врачей какую-нибудь шутку или розыгрыш, хотя ему нередко мешала говорить одышка: «Доктор, у меня сегодня температура тела всего 7 градусов. Конечно, это неприятно. Правда, я держал градусник вверх ногами». Но перед самой смертью простодушный и беспечный весельчак вдруг загрустил. «Как же тяжело быть одиноким, — пожаловался он некой мадам Модрас. — Да и врачи не дают поесть то, чего хочется». И прибавил: «А я-то думал, что у меня много друзей». Ему предложили вызвать из России сестёр, на что он ответил: «Не стоит их тревожить, у них свои семьи, а главное — визу получить трудно. Скоро я поправлюсь». Нет, смертельно больной тоской по родине, «король смеха» Аверченко не поправился и умер во сне.