Воспоминания самарского анархиста - Сергей Николаевич Чекин
Все яснее и яснее становится народам мира всех стран, что уничтожение эксплуатации человека человеком может быть только тогда, когда будет уничтожено существование самой государственной власти. Но также ясно и то, что ни одна государственная власть добровольно на протяжении всей истории человечества не отказывалась от господства над человеком и обществом, а поэтому государственная власть подлежит уничтожению самим же обществом городов и полей, как и все прежние буржуазные государства. Исторический закон развития общества неизбежно приведет человека и общество к уничтожению эксплуатации человека человеком, всякой классовой и неклассовой государственной власти и к созданию кооперированных самоуправляющихся советов союзов, снизу вверх до всеобщих советов страны, посредством планово-экономических статистических бюро, без законодательной и законоисполнительной власти-насилия.
Так размышлял Иван Иванович в камере столыпинского вагона в этапе в Печорский концлагерь. И долго еще размышлял Иван Иванович о судьбах человека и общества, и ему ясно становилось, что несчастья и трагедия общества состоят в том, что его угнетает и порабощает [или] классовая буржуазная — не пролетарская, или классовая пролетарская государственная власть, со всеми социальными пороками каждой государственной власти во всех странах мира, ибо меняются системы государственных властей, а эксплуатация человека человеком в той или другой степени остается все та же. Вот этого-то в развитии общества, причин его социального неравенства не могли понять апостолы и пророки частной и государственной собственности, обещающие рай земной в каком веке, после умирания государственной пролетарской и не пролетарской власти, а покамест до устройства на земле власть имущие владеют всеми благами жизни человека и общества. Чем больше и дольше размышлял Иван Иванович, тем яснее видел начало и конец добра и зла в роде человеческом.
***Этап медленно шел в Печорский концлагерь. Не каждый день выдавали пайки хлеба в шестьсот граммов, сто граммов соленой сельди и кружку воды, которую конвой часто брал из луж железнодорожного полотна ведрами. Этап шел медленно и медленно, все больше и больше тоньшели и серели заключенные. Немытые и неумытые много дней, недель и месяцев, грязные и обросшие, с землистыми лицами и горящими голодными ввалившимися глазами, заключенные имели дикий вид загнанных двуногих животных. Не было сил говорить друг с другом; в вагоне тишина. Кто дремлет, кто спит чутким сном. Каждый видит впереди, в концлагере восемь месяцев зимы, холод и двенадцатичасовую работу на постройке железной дороги. В каждом теплится надежда выжить, но большинство работающих на общих работах, со сроком десять и более лет остались навечно лежать в лесотундре на трассе Печора — Воркута.
Этап пришел на станцию Арзамас. Здесь Иван Иванович и все другие увидели через решетки вагонов и услышали звук немецких самолетов-разведчиков и выстрелы зенитных орудий.
Перед Арзамасом хлебный паек не выдавали пять дней. Заключенные стали требовать выдачи им законных паек хлеба. Конвой обещал, но кто-[то] из уголовников крикнул: «Нас обманывают, хлеба не дадут». Вот тут-то ужасное, дикое и страшное, от чего кровь холодеет: стихийно по всем вагонам начался протяжный вопль-крики от октав до дискантов: «Хлеба, хлеба, погибаем, умираем! Хлеба, хлеба, умираем!» Конвой открыл стрельбу вверх, пробовал остановить крики, но никакая сила не могла остановить крики: «Помогите, хлеба, хлеба!»
Вдали от вагонов начали собираться изумленные и недоумевающие люди: железнодорожные рабочие, служащие, пассажиры; толпа людей все больше и больше густела и медленно придвигалась к вагонам; конвой выставил охрану, а заключенные продолжали взывать о помощи: «Хлеба, хлеба, умираем, помогите!» Конвой усиленно начал обещать, что скоро, через час привезут и раздадут хлеб за пять дней. На время крики прекратились, но минут через десять кто-[то] опять крикнул: «Товарищи, не верьте им, обманут», и снова понеслись далеко слышные крики: «Хлеба, хлеба, помогите, умираем!»
Но вскоре привезли и начали раздавать хлеб каждому по буханке в три килограмма. Крики прекратились. Иван Иванович знал, что сразу досыта наедаться на голодный желудок нельзя, а потому ел хлеб небольшими порциями через 10–15 минут. После части съеденного хлеба почувствовал сильную жажду горячей воды. Хотя бы один стакан горячей воды, и за это отдал бы все ценности мира. Но воды не было никакой — вечером дали кружку холодной воды. В эту ночь редко кто спал: каждый беспокоился за полученный хлеб, как бы кто из уголовников не утянул во время сна еще не съеденный хлеб, а некоторые, чтоб избежать потерю хлеба, крошили его в мелкую крошку — такой хлеб, в таком виде воры не берут, брезгуют.
Настала ночь, и действительно, воры из уголовников приступили к своей профессиональной работе. Их в каждом купе вагона было по пять-шесть человек. Заключенные начинают дремать и спать. В вагоне тишина; слышатся звуки колес на стыках вагонов да мерные шаги дежурного конвоира по коридору. Слышится приглушенный крик: «Отдай хлеб», а уже укравший быстро лежит на своем месте. Особенно жестоко издевались в грабеже польского солдата и узбека: их по нескольку раз грабили уголовники при молчаливом попустительстве конвоя, а политзаключенные не имели физической возможности оказать им защиту.
Рядом с Иваном Ивановичем на нижней полке сидел плотный, коренастый лет сорока пяти инженер Кирилов из управления Самарской железной
