Воспоминания самарского анархиста - Сергей Николаевич Чекин
С наступлением дня весь ульяновский этап из Уфимской тюрьмы отправили и погрузили в те же столыпинские вагоны и повезли обратно той же Волго-Бугульминской железной дорогой. Через решетки окон вагона и коридора виднелись те же неубранные поля с хлебом. На станции Мелекесс в камеру нашего вагона поместили заключенного лет пятидесяти пяти, белокурого блондина, с начинающейся лысиной на голове, обросшего и усатого. Когда его ввели в камеру, вид он имел чрезвычайно возбужденный: два часа прошло, как выездная сессия Куйбышевского областного [суда] приговорила его к расстрелу. Постепенно осужденный на расстрел стал приходить в себя и рассказал: «Я родился, жил и работал в Ленинграде столяром. В тысяча девятьсот восемнадцатом году начался разгром и гонения в Ленинграде на все и всех, что более прогрессивно-революционное, и я выехал в Мелекесс, где поступил работать счетоводом на кирпичный завод, что вблизи Мелекесса. Жена работает в столовой, а две дочери учатся. Директор кирпичного завода часто бывал у меня в гостях и часто заезжал на заводской лошади, и вместе ездили на завод. Не помню, когда по дороге я рассказал директору два-три анекдота про Сталина, их слышал и кучер, состоящий агентом МГБ, и донес, а директор, спасая себя, подтвердил донос кучера. И вот на днях меня арестовали и присудили к расстрелу, а ведь директор у меня в доме пил и ел».
Рассказывал Ильин отрывисто, отдельными фразами, глаза были воспалены от бессонных ночей и дней во время допросов, смотрели каким-то потусторонним невидящим взглядом, его сократовский лоб[280] покрылся глубокими морщинами. Он часто курил, но табаку у него не было; заключенные делились с ним последними папиросами и, чтоб облегчить его душевное состояние, утешали тем, что Москва помилует, приговор о расстреле заменит, хотя каждый знал, что помилования не будет, ибо каждое здравомыслящее, критическое слово государственной властью рассматривается как тягчайшее преступление, потрясающее основы государственной власти, ее диктатуру и террор всех инакомыслящих.
На станции Ульяновск Ильина конвой высадил и отправил в Ульяновскую тюрьму. Этап опять привезли в Сызранскую тюрьму. В Сызранской тюрьме производят исполнение смертных приговоров, и часто глубокой ночью слышны были шаги прокурора, тюремного врача и конвоиров, ведущих [заключенных] из тюрьмы на расстрел, и их голоса: «Товарищи, прощайте, уводят на расстрел!»
Через семь дней у Ивана Ивановича начался понос, как и у многих других заключенных, а через два дня весь этап в восемьсот человек опять погрузили в столыпинские вагоны и направили на пополнение в Печорский концлагерь — как рабочую силу по постройке железной дороги Печора — Воркута, где уже находились сотни тысяч заключенных.
И снова этап заключенных в восемьсот человек погрузили в столыпинские вагоны и направили по маршруту Инза — Горький — Киров — Котлас — Печора. Этап шел на север в тайгу и тундру, но одежда и обувь у большинства заключенных были только летние, и многие заранее предвидели конец своей жизни от холода и голода с первых дней и месяцев в концлагере. Лошадиные сроки заключения, холод и голод и тяжелейшие моральные переживания в душе каждого заключенного создали безнадежную обреченность на скорую смерть, и почти никто не думал, что выживет весь срок и останется в живых. Шел ноябрь месяц. Отправляемых в этап трижды проверили по именным спискам и личным шемякинским делам, старшой конвоя прочитал обычную этапную молитву, окружили густой цепью охраной, с автоматами наперевес, обнаженными пистолетами, с овчарками на поводках. И вот рабочие, крестьяне и интеллигенция — работники умственного труда оказались, как буржуа, врагами Советской власти! Они создали Октябрь и они же оказались врагами Октября. Такова историческая ирония Октябрьской революции.
Этап погружен в столыпинские вагоны — кто на полках, а кто и под полками на полу. Началась тюремная этапная жизнь на колесах. За время нахождения в тюрьме и этапах Иван Иванович узнал, что заключенные в массе своей осуждены по различным пунктам статьи пятьдесят восьмой, с прослойкой уголовно-рецидивных заключенных, тоже из трудового народа городов и полей. Шли этапы заключенных в бесчисленные концлагеря страны на север, восток и юг, и в то же время шли поезда, этапы-эшелоны непрерывным потоком на запад на всечеловеческую бойню-войну во имя государственной власти. В одних поездах-эшелонах гнали тружеников городов и полей в тюрьмы и концлагеря, а в других тоже тружеников городов и полей гнали на фронтовую войну, и во всех случаях против воли трудящихся.
А государственные власти той или другой стороны торжествовали победу, другие же печалились от поражений, а миллионы тружеников всех стран гибли и гибли, как на фронтах войны, так и в тюрьмах и концлагерях. А миллионы матерей, жен, детей, отцов лили видимые и невидимые слезы, они лились необозримым океаном во всех странах воюющих и не воюющих народов. А государственные власти, как диктаторские, так и не диктаторские, — это звериное наследие в роде человеческом — продолжают восхвалять тиранию и деспотизм государственных властей, эксплуатацию человека человеком, [рассчитывая,] что эта эксплуатация будет продолжаться не только в настоящем дне, но и в отдаленном будущем, подобно царству небесному по библии Саваофа. А поскольку существуют государственная власть, начальники и подчиненные — власть одних людей над другими, не имеющими власти, то одна часть общества, большинство, эксплуатируется другой частью, меньшинством. Кроме этого, государственная власть сковывает волю к развитию, прогрессу и свободное творчество человека и общества, порождая преступников социальным неравенством.
Но с каждым поколением общество становится все более человечным, и недалеко то время, когда люди станут настолько ненавидеть эксплуатацию государственной властью, что
